Тёмное солнце (СИ) - Евдокимова Лидия Григорьевна. Страница 54

— Это будет в последний раз, — сказала одна из них, посмотрев на медноволосую женщину, укрытую простыней. Женщина была либо мертва, либо крепко спала. Вторая старуха в церемониальных одеждах поджала губы и сказала в ответ:

— Материала было достаточно, но не бесконечно. Часть испортилась, когда произошёл сбой системы контроля почти тысячу лет назад.

— Ты взяла это из памяти? — обратилась к ней первая. Её собеседница кивнула, сложив руки на впалой груди.

— Если бы все шло, как надо, мы то же были бы юны и прекрасны, обновляя себя и загружая память прожитого, как в это дитя.

— Материал прошёл проверку, прежде чем оказаться в лоне матери? — спросила третья, доселе молчавшая жрица. Две первые согласно кивнули, и одна из них сказала:

— Заданные параметры роста, веса, внешности, пола и возраста вхождения в силу. Генетические маркёры говорят о катастрофическом снижении порога защиты от старения, к тому же, с каждым поколением мы теряем концентрацию силы в крови объектов.

— Да, и потому это будет последний раз. У нас больше нет пригодного материала для оплодотворения клеток носителя.

Все трое повернули головы в сторону, Лаитан тоже посмотрела туда. Открытая крышка из прозрачного материала, похожего на шлифованный кварц, дымилась холодным паром, и Медноликая даже тут чувствовала исходящий от этой открытой ёмкости холод. Лаитан посмотрела на кошку рядом, та умывалась.

— Завершаем процедуру, новая карта готова. Имя следующей матери матерей?

— Лаитан, — ответили вопрошающей.

Лаитан в ужасе уставилась на чёрную кошку, которая, словно улыбаясь, открыла пасть и прыгнула на неё, заставляя очнуться от морока. Последнее, что успела услышать Медноликая, шёпот в разуме, заставляющий стереть страх:

— Ты нужна мне, чтобы хозяин вернулся.

«Тьма», — в ужасе закричала мысленно Лаитан.

Открыв глаза, она её и увидела. Темноту. И услышала только шорохи сбивчивого дыхания, да сладостные стоны жриц неподалёку.

— Морстен… — прошептала Лаитан.

— Морстен. Морстен, — слова капают в тишину, мерные, как отсчёт времени водяными часами. Дорогая игрушка для Империи, чья жизнь и смерть регулируются, подобно гигантскому механизму, циклами засух и наводнений. — Морстен…

На берегу великих солёных озёр, где воды много, но пить её можно только если решил умереть мучительной смертью, ходила пословица. Злая, но правдивая. «Бедный водой, как житель Озёрья. Богатый солью, как житель Озёрья. Дурак, наверное, раз не сбежал оттуда».

Дурак. Верно. В доме его родителей, владевших, как и многие, солевой мельницей, клепсидра была. Воды тоже хватало, но вот только солёной. Выпаривая соль из слез великих озёр, люди с трудом добывали себе драгоценную пресную влагу для полива земли и питья. Морстен стоял на стене небольшого квадратного загона-форта из побелевших от высолов стволов гигантского тростника, и всматривался вдаль. Над дорогой висела взвесь белёсого песка, смешанного с горькой солью, а это означало караван, который привозил в город еду из центральных провинций, либо прибытие военного отряда. Второго он хотел сильнее.

Вот уже много лет, с самого праздника наречения имён, когда у него отрезали прядь волос, которую с песнями и танцами сожгли в Солнечном костре, гибкий юноша с разъеденными солью пальцами мечтал сбежать отсюда. И выходов было два: податься в прислужники при караване, или уйти в наёмники.

Трудиться до самой смерти в тридцать лет Гравейн не хотел. Он видел, что соль сотворила с его матерью и старшим братом. Никакая Золотая Змея, Королева Солнца и Средоточие Света не могла заставить его полюбить свою жизнь, принять её и смириться.

В прошлый приезд Натан Борм, вербовщик, обещал, что через год он заберёт Морстена, даже если тот успеет за это время охрометь и заиметь чирьи на пузе. Что он скажет в этот раз? Вспомнит ли?

— Морстен. Морстен! — равномерные капли слов матери, зовущей его к печи. Огонь надо поддерживать, чтобы внутри большого бронзового котла, накрытого тяжёлой плитой, проходило выпаривание воды, выпадение соли и оседание её на стенках. Пар, проходящий по трубам, охлаждался в большой колонне, откуда вода падала в большую бочку, прикрытую деревянной заслонкой и вкопанную в песчаную землю. Если огонь погаснет, вечером им будет нечего пить, и водовоз не сможет забрать дневную норму для полива полей. А это значит, что в праздничную субботу Морстена отволокут на площадь, где высекут щедро вымоченными в солевой рапе прутами ивы…

Гравейн ещё раз вгляделся в облако, стремясь рассмотреть в сверкании кристалликов проклятой соли цвет штандарта. Чёрный или красный? Чёрный, с золотым солнцем. Наёмники! Окрылённый, он слетел вниз по приставной лестнице, чтобы очутиться посреди пустого дворика, в центре которого возвышался огромный котёл. Чёрная бронза, потемневшая от многолетнего огня, горящего внизу, в печи, казалась огромным чудовищем, извергающим оранжевое пламя. И он замер, наблюдая, как все вокруг затягивает серым, как пустоши смерти, туманом.

— Ну, как тебе на троне, мальчик? — услышал он в следующий момент. — Ничего не жмёт? В паху не свербит?

При звуках этого отвратительного голоса Морстена свело судорогой от головы до пяток. Он, даже не видя никого вокруг себя, находясь в круге слепящего стылого света, падающего откуда-то сверху, зверски, люто, бешено хотел смерти. Гибели, долгой и мучительной, для произносящего эти слова. Память, услужливо подсовывавшая описания древних и жесточайших казней, не могла подсказать, кто он и как тут очутился, но Гравейн знал и переживал только одно. Тот, кто находился сейчас где-то позади, и чьё зловонное дыхание доносилось до Морстена, должен был умереть. И не один раз, а десяток. Сотню. Тысячу!

И, разрываемый болью в сшитом на скорую нитку теле, он знал, что спустя короткое время смог бы воплотить в реальность эту простую и очень сложную мечту. Смог бы, но…

— Какой хороший настрой… Мальчик мой, да ты далеко пойдёшь, — голос дрогнул, наливаясь хрипом заполненных гноем лёгких, и послышался громкий булькающий кашель, за которым последовал шлепок комка мокроты на холодный пол. — Эхе-хе. С такой ненавистью ты отлично мне послужишь. Недолго, правда. Пару лет. На большее тебя вряд ли хватит, да там и яд доберётся до мозга. До белого, склизкого, непослушного мозга!

Говоривший снова зашелся в кашле, отплёвываясь и хрипя. Морстен от всей души пожелал ему задохнуться и сдохнуть прямо здесь, готовый даже поступиться своей местью. Но не случилось.

— Я знаю, что ты меня сейчас не слышишь, воинственный герой. Но запомнишь, что я скажу. Чтобы потом…

Всё замерло. Даже свет, напоминавший сияние гнилушки, перестал мерцать. Сидящий на чёрном троне, горячем от сожжённого пепла своего предшественника, он вспоминал, что будет дальше. Обрывками, кусочками. Сердце, которого на самом деле не было, билось механически, ровно, размеренно. Старый маг, ищущий способ обмануть смерть, появится перед его лицом, оскаливши набитый гнилыми зубами рот, вскроет ему грудь, ровно посередине, просто взмахнув рукой. Плоть разойдётся, кости раскроются, как цветок, а сердце, повисшее на вытянувшихся из груди сосудах, вялых и побледневших, неожиданно забьётся, стоит только покрытой коркой коросты лапке старика прикоснуться к нему. Но это ещё не все. Пахнущий гноем и гнилью мастер, прокляни его Тьма, харкнет на его, Морстена, сердце, и, хихикая, спрячет все это обратно, вместе со своей отвратительной слизью!

«Никогда! Никогда не буду служить тебе, — Гравейн, забившийся в судорогах, будет желать смерти, умолять о ней судьбу, потому что жизнь, отравленная чужой силой и подчинённая чуждой воле, гораздо хуже. Но не умрёт. И будет помнить об этом весь оставшийся ему отрезок времени. — Я найду тебя, и ты поймёшь, что есть вещи намного хуже смерти, старик!»

— Морстен… Морстен… — старый маг покачал головой. — Я бы с радостью помог тебе самому узнать, что есть вещи хуже смерти, но ты их уже знаешь. Вот незадача. Старый Пеленгас Кирин, к твоим услугам. Если вдруг решишь, что с тебя довольно, просто позови. Я приду к тебе, маленький мой. И помогу. Правда. Я ещё никому не лгал. Даже Матери Матерей, чтоб она сгнила в муках…