Морские люди (СИ) - Григорьев Юрий Гаврилович. Страница 40

— Э-эх, гнида. Мало врезал тебе Иваныч, надо было хорошенько начистить твою моську. Я сам лично еще доберусь до тебя, это аванс, расплата будет впереди. Я тебе и Конева припомню. И еще кое-что.

В кубрике установилась полная тишина. Молчали Уразниязов, Гоча. Ни жив, ни мертв застыл на своем месте дневальный. Зверев был морально раздавлен, пунцовый от перенесенного унижения он бочком, бочком начал пробираться к выходу. Абросимов отошел к бачку с питьевой водой, нацедил кружку, одним махом осушил ее.

— Сусликов ты, а не Зверев. Сидит, вякает еще. Из-за тебя теперь человек погорит, вот что. Тебе, гаду такому ничего не будет, еще в страдальцы запишут, а Иваныча с корабля… за кого? С-суслик. Пошел отсюда, пока я тебе ноги не переломал.

Получивший ускорение пинком старшины под зад Зверев пулей выскочил наверх, вслед звучно громыхнула тяжелая дверь. На верхней палубе никого не было. Ветер рвал тучи, гнал их по серому небосклону. «Ну и погодка, — подумал Виктор, — часа два назад было тихо, а сейчас как перед бурей прямо».

Что теперь делать? Как жить дальше?

На баке перекуривали ребята из БЧ-5. Зверев подошел, по привычке стрельнул сигарету, нервно затянулся. Неприятный разговор с этим психом ненормальным закончился, вспоминать о нем не было ни малейшего желания. Разве что только на гражданке, если вдруг встретит со своей компанией Абросимова… О, это будет дело!

— Ну что, не впаяли еще главному боцману?

— В базе будут разбираться.

— Ворон ворону глаз не выклюет. Слушай, а чего они там не поделили?

— Вот же тот боцман-то, которого ударили. Сам и спроси, расскажет.

Беспутный «шарабан» Зверева тут же выстроил свою, выгодную хозяину версию.

— Дали нам тупого акустика, Уразниязов его фамилия. Назвал я его, когда с якоря снимались, своим именем. Баран дак, что делать? А на меня еще и бочку катят. Но вот им.

Зверев махнул рукой, бесшабашно сплюнул, усмехнулся, раздвинул сидящих на парапете орудийной башни. Рассказывал он как всегда красочно, обильно пересыпая свою речь здесь же, на месте придуманными подробностями, типа того, что узбек этот ни рыба, ни мясо, так, божий подарок.

После прихода корабля в базу небо совсем прохудилось. Полил холодный мелкий дождь. Утренний подъем флага прошел вяло. Невыспавшийся после напряженных бдений командир хрипло отдал приказания и хотел было уже распустить строй, но капитан-лейтенант Черкашин что-то сказал ему вполголоса, кивнул в сторону боцманской команды. Экипаж насторожился, о ЧП знали уже все и ничего хорошего от намечавшегося разбирательства не ждали ни сторонники Петрусенко, Зверева, ни даже те, кому происшествие было, как говорится, по барабану. Командир поморщился и резко отрубил:

— Матрос Зверев, ко мне!

Зверев, ожидавший чего угодно, только не такого оборота дела, опешил. Он был уверен, что Абросимов прав, что не поздоровится одному только старшему мичману Петрусенко. Братва там, на баке, тоже пришла к выводу, что рукоприкладство Иванычу не простят, его, скорей всего, отправят на гражданку.

Виктор посмотрел на серое, прохудившееся небо, на тучи, спешащие куда-то, летящие как наскипидаренные, чуть не задевая грот-мачту корабля. Потом перевел взгляд на мокрую палубу вертолетной площадки, противоположный борт, где выстроились маслопупы БЧ-5. Один из матросов, скуластый, смуглый встретил его взгляд, презрительно сощурился и по движению губ Зверев понял, что тот выругался.

Причин могло быть две. Первое — погода, никому не интересно киснуть из-за кого-то под дождем. Второе — этот парень знал правду. Узбек рассказал землякам, не иначе.

Кто мог догадаться, что первым за шкирку возьмут его? Ах, черт бы вас всех подрал! Виктор снова перевел взгляд на небо. Командир начнет с расспросов. Что и как все было. Придется рассказывать.

Может, промолчать, попридержать язык, а? Или, может, сказать, что его никто не бил. Главный боцман такой ответ наверняка оценит, а Абросимов переборки от радости оближет за то, что никто его Иваныча со службы не погонит. Во, номер!

Зверев переступил с ноги на ногу. Под подошвами чавкнуло. «Фу ты, прямо как на каторге», — подумал он и почувствовал крепкий удар в бок. Сосед показал синий от холода кулак — тебя вызывают, заснул?

Матрос вздрогнул. Мокрый, съежившийся, он покорно протопал по палубе своими башмаками, вяло сделал поворот через левое плечо кругом, остановился. Низко над кораблем пролетела чайка, скрипуче выкрикнула что-то на птичьем своем языке, и исчезла за серой громадой унизанной антеннами мачты. Он проследил за полетом чайки, тоскливо опустил голову, посмотрел на носки разбитых рабочих башмаков из толстой буйволиной кожи. Давно не чищенные, неделями не видевшие ни крема, ни щетки головки потемнели от воды и казались почти новыми. Вороненая сталь палубы тоже отливала глянцем, блестела.

Сырой берет лежал на голове Зверева блином, по лицу стекали дождевые капли, казалось, он плакал. Почему-то захотелось курить, рот наполнился горькой слюной. Как человек, жизнью тертый, а, значит, опытный, запасливый он предпочитал свои беречь, курить чужие. Рука непроизвольно нашарила лежащие в кармане сигареты и спички. Хорошо бы сейчас вынуть одну, да они, наверное, отсырели. Тьфу ты, перед строем и такие мысли лезут в голову. Зверев вздохнул, застыл по стойке смирно.

Командир поглядел на него, покачал головой и приналег на голосовые связки, порядком натруженные за время выхода:

— Все смотрите сюда. Этот, с позволения сказать матрос, этот, носящий погоны советского военного моряка, позволил себе оскорбить сослуживца, боевого товарища. Он повел себя как черносотенец, выбрал самые подлые и грязные слова, унижающие человеческое достоинство. Я намеренно не стал назначать расследование, потому что ни умом, ни сердцем не могу понять подобных людей. Своим грубым проступком он зачеркнул тяжелый труд сослуживцев на выходе в море. Но дело даже не в этом. Мне особенно больно и обидно за наше флотское, поистине интернациональное братство. Я прошу у своего подчиненного, которого хотел унизить Зверев, прощения за то, что не сумел оградить его от такого сослуживца.

Командир замолчал. Было слышно, как волны целовали сталь бортов.

Душа Зверева возликовала. Пронесло, да еще как пронесло, на мягких крылышках. Дудки Абросимову, пусть себе ноги переломает, если так ему хочется, подпевале мичманскому. Сейчас командир объявит взыскание, скорее всего это будет «губа», гауптвахта и все на этом, привет дорогие поборники уставных взаимоотношений! Кому хочется выносить сор из избы. Иваныч тоже, видно, отделается легким испугом. Хрен с ним, мужик он ничего, пусть живет.

Матрос смело посмотрел на командира, стараясь угадать, сколько суток влепят «за оскорбление интернационального братства». Тот сердито сверкнул глазами:

— Что-то хотите сказать?

Дурака нашел. Может, он думает, что Зверев сейчас бросится перед урюком Уразниязовым на колени, будет слезно просить прощения? Хрена все вы дождетесь. Нашли щенка лопоухого.

Посмотрел в ту сторону, где стояла боцманская команда и натолкнулся на взгляд Петрусенко. Старший мичман стоял спокойно, его глаза ничего не выражали. И Зверев вдруг подумал: «Надо сделать так, чтобы Иваныч понял, что это я лично спас его».

Матрос пожалел о решении командира не проводить расследование. Никакого следа от руки старшего мичмана не имелось, в чем Виктор убедился в тот же день. Не оставили синяков и оплеуха с пинком от Абросимова. При расследовании можно было гордо рассмеяться: «Кто, когда, меня? Никто еще пальцем не тронул Зверева на этом корабле. Ну, погрозил старшина команды перед носом, для острастки, не иначе. А чтобы в ухо, да при всех, не было такого. Уразниязова обзывал, это правда, не сдержался, с кем не бывает. Вчера обозвал, сегодня помиримся, на то и жизнь».

Если бы его спросили, можно было так ответить, так отбрить! После подобных слов Иваныч увидел бы в нем спасителя. И все, живи за его спиной так, как хочется. А какая четкая фраза о жизни. Она полностью оправдывает человеческую несдержанность. Мало ли разного в жизни бывает, давайте не будем судить о Звереве по одному срыву, не будем портить ему нервы по пустяку.