Эксгумация - Литт Тоби. Страница 50
Я как бы случайно зашел на кухню, и их разговор прервался.
— Все в порядке? — спросила Энн-Мари.
— Да, — ответил я.
— Мы сейчас все принесем, — сказала Психея.
Да, здесь меня явно не ждали, и я отвалил обратно к телевизору, у которого уменьшил громкость, чтобы попытаться подслушать их разговор.
Время от времени до меня доносился голос Энн-Мари, взбиравшийся на пик возмущения или скатывавшийся с горы удивления: «Он что, правда так сказал?!» Было ясно, что обеим женщинам их разговор доставлял огромное удовольствие.
Все это напомнило мне тот период, когда я только начал выходить из комы. Меня просто бесило, когда медсестры перекладывали мои руки и ноги с места на место так, как будто я не имел к своим конечностям ни малейшего отношения. В тот момент я мог только ворчать. Я уже видел размытые пятна света и начал понимать целые предложения. Но больше всего меня вывел из себя случай, когда, примерно через неделю или чуть позже, я вежливо, хотя, может быть, немного невнятно, стал просить их сменить катетер. Катетер все время протекал, возможно, с того момента, как они его поставили. Однако теперь, когда я был в сознании, это начало причинять мне серьезные неудобства. Я просыпался в четыре утра и чувствовал, как прорезиненная подстилка под простынями, задерживая мочу, образует небольшую ее лужицу прямо у меня под задницей. Постепенно эта лужица остывала. Когда я позвал сестру и попросил ее что-то сделать, она просто закрыла дверь.
Когда Психея и Энн-Мари начали обсуждать меня в соседней комнате, это напомнило мне, как медсестры смеялись и болтали в дальнем конце палаты, неизменно на грани слышимости, так что я никогда не мог понять, почему я их не слышу, — из-за расстояния или из-за какого-то повреждения моего мозга.
Сестры обсуждали меня и мое поведение — сплетни помогали им дотерпеть до конца смены. Их веселое щебетание было для меня пыткой, потому что со мной они разговаривали совсем иначе. Как только одна сестра сменялась, и на меня приходила взглянуть другая, их жизнерадостность куда-то исчезала. Вместо этого я слышал снисходительное: «Заменить катетер? Выжил после такого ранения и еще чего-то требует».
Моя мать, чье почти постоянное присутствие у постели больного сына имело масштабы преданности, которую демонстрируют только герои телесериалов, в этом отношении ничуть не облегчала мою участь.
— Делай, как говорят сестры, — говорила она, — им лучше знать.
Но они ведь не лежат в луже собственной застоявшейся мочи, правда? И ты не лежишь. Если бы они только заменили катетер, этой проблемы бы не было — им бы не пришлось постоянно за мной убирать.
(Но медсестры слышали только мое ворчание и фыркание.)
— Я уверена, они знают, что делают.
Когда Психея и Энн-Мари вернулись из кухни с подносом (чайничек, чашки и блюдца от сервиза, ситечко, а также печенье, уложенное аккуратными, как чешуя броненосца, рядами на тарелочку, подходившую по цвету к остальному набору), по их глазам было видно, что теперь их объединяет страшная женская тайна. Меня обмерили, взвесили, просветили рентгеном и признали виновным — еще бы! Однако, насколько я мог судить, Энн-Мари не успела упомянуть про сценарий. Сейчас, как и в больнице, у меня оставалось только два пути: издавать подхлестываемое тестостероном ворчание (которое никогда ни к чему не приводило) или лежать смирно и позволить им нянчить меня (что в больнице по крайней мере оставляло мои ягодицы сухими на час-другой). Выбора не было. Если бы я позволил Энн-Мари контролировать разговор, она могла бы с еще большей вероятностью меня выдать. Поэтому я решил подбросить им новый повод для обсуждения самой безопасной для меня темы — моей несносности. Для чего пролил на ковер немного чая. Это наглядно продемонстрировало женщинам, какой я неаккуратный и неловкий.
— Вы только посмотрите на него, — сказала Психея.
И они обе на меня посмотрели. А затем друг на друга. И рассмеялись.
— Мне как раз требуется повод посмеяться, — сказала Энн-Мари. — Меня только что уволили с работы.
— Ой, а чем ты занималась? — спросила Психея.
Энн-Мари объяснила.
— Но работа эта далеко не такая блестящая, как можно подумать.
Тогда Психея выдала невероятное предложение:
— А тебе когда-нибудь приходила мысль, что можно поступить в полицию?
После этого их было уже не остановить. К тому моменту, как Психея собралась уходить, они успели обменяться номерами телефонов.
— Отныне ведите себя хорошо, — сказала Психея, впервые за последние полчаса обратившись ко мне напрямую.
— Не волнуйся, — проговорила Энн-Мари с порога. — Я за ним присмотрю.
Если бы мне не была нужна помощь Энн-Мари для организации пробы, я бы, наверное, бросил ее в этот самый момент. У меня уже есть мать, большое спасибо; «обермуттер» мне была без надобности.
Большую часть дня я провел, подчищая сценарий или притворясь, что подчищаю сценарий.
Субботу мы с Энн-Мари провели вместе: ходили по магазинам, в кино, обедали, занимались сексом. Энн-Мари то и дело заводила разговор о ценах на трехкомнатные квартиры. Я зашел в банк и снял большую сумму наличных. Энн-Мари воздвигала наше будущее, а я его разрушал.
65
Воскресенье, вторая половина дня.
Я сказал Энн-Мари, что собираюсь забрать кое-какие вещи из квартиры Лили. Энн-Мари захотела сопровождать меня, но я сказал, что предпочел бы сделать это один. А сам отправился на юго-восток Лондона за своим пистолетом. Я предварительно позвонил и убедился, что все готово.
Давно я не видел Джеймза.
— Я уже начал беспокоиться, что с тобой что-то случилось, — сказал он. — Думал, что ты дал деру.
Я рассказал ему о брошенном в окно кирпиче.
— Ты собираешься обратиться в полицию?
— А какой смысл?
— И то верно, — согласился он.
Мой торговец оружием ждал меня в пабе. Это был человек очень маленького роста, распространявший вокруг себя сильный запах дешевого лосьона после бритья. У его ног лежала спортивная сумка настолько криминального вида, что на нее можно было наклеивать изображение бандитского обреза в качестве фирменного знака.
— Здравствуй, — сказал он.
Мы вместе отправились в мужской туалет. По дороге он кивнул каким-то парням, чтобы они на несколько минут повесили на дверь туалета табличку «Не работает». Когда мы вошли, подходы к туалету перекрыли угрожающего вида громилы, чтобы нашей сделке ничего не помешало.
Я принес наличные, спрятав их в трусы.
— Надежно, — прокомментировал он, когда мы зашли в кабинку.
Туалет был без сиденья, без бумаги, но уж точно не без запаха — сверхзвуковой писк насыщенной алкоголем мочи занимал верхнюю часть пространства, а внизу господствовало густое гудение говна. Если бы существовал аналог звукового барьера для запахов, этот сортир бы его точно перескочил, причем с большим запасом. В таком месте невозможно было заниматься делами с комфортом и не спеша.
Продавец расстегнул сумку, аккуратно пристроив ее на согнутом колене, чтобы она не коснулась зассанного пола. Затем благоговейно вынул из нее пистолет. Он был завернут в пластиковую пленку с пузырьками, которую пришлось несколько секунд разматывать. Я нетерпеливо стоял рядом, как отец, который бесполезно топчется рядом с роженицей. Но вот появился поблескивающий серебром и синевой пистолет. Продавец передал мне его обеими руками, как передают новорожденного. Он был таким маленьким, тяжеленьким, красивым и смертоносным. Малыш, иди к папочке. Несколько долгих мгновений я счастливо рассматривал его, потом взял его как надо. Малыш мой!
Продавец забрал у меня пистолет и быстро показал его основные функции — три положения предохранителя, работу затвора, правила взведения курка для первого выстрела, после которого в дело вступала автоматика.
Увидев пистолет и подержав его в руке, я бы купил его, даже если бы он не был мне нужен для вполне конкретной цели. Это был шедевр искусства, достойный занять место в Музее дизайна рядом с «порше» или «лейкой». Все его металлические детали и сочленения были по-немецки безупречны. В то же самое время мне было трудно соединить эту холодную равнодушную машину со страстной умирающей плотью Лили.