Фельдегеря генералиссимуса (СИ) - Ростов Николай. Страница 4

— Как наши дела в России? — И сэр Питт повернулся всем своим грузным телом в сторону сэра Брука.

Кресло под ним заскрипело тяжело и предостерегающе — как в сильный шторм корпус старой посудины, готовой в любую минуту пойти ко дну.

И сэр Брук тоже отхлебнул грог из кружки, потрепал за ухом черного дога и сказал:

— Мои люди — Негоци и Вдовуашка — сообщают, что операция «Фельдъегерь» успешно завершена, бумаги на пути в Англию. Скоро мы будем знать до мельчайших подробностей планы русских и французов.

— Сумеем ли мы только им помешать? Вот в чем вопрос!

— Вечный вопрос, сэр Питт. Быть или не быть? Ваш тезка Уильям Шекспир задавал его двести лет тому назад самому себе и Англии.

— Гамлет, сэр Брук, а не Шекспир! Не путайте. К тому же, замечу вам, там все скверно кончилось.

Сэр Брук ничего не ответил. Два английских джентльмена опять погрузились в мрачное молчание.

Зимний английский ветер свирепо бушевал за окном, английский дождь со снегом кружил в черном воздухе, но жарко полыхали дрова в камине, мирно спал черный дог у ног хозяина, и горячий грог согревал тело и ожесточал душу. На то он и английский грог, чтобы ожесточать, — и душа англичанина, чтобы ожесточаться. Англия была на краю гибели, и причиной тому были русский император Павел Ι и французский император Наполеон.

Глава четвертая

В кабинет московского генерал-губернатора Порфирий Петрович вошел пошатываясь и подволакивая левую ногу.

На сером его сюртучке болталась на нитке одна единственная оловянная пуговица. Руки его нервически дрожали и все ловили — и никак не могли поймать эту оловянную пуговицу; воспаленные глаза горели сумасшедшим огнем, недельная рыжая щетина на щеках пылала пожаром.

— Да как ты смел, милостивый государь, в таком виде ко мне явиться? — содрогнулся от гнева Ростопчин.

— Простите, граф, — только и успел ответить шепотом Порфирий Петрович — и окаменел!

Пять минут продолжался приступ артиллерийского капитана в отставке, и все это время негодующе ходил вокруг него московский генерал-губернатор, сотрясая воздух уже не русским матом, а изящными французскими фразами, не менее колкими и грозными.

Если бы он знал, что сейчас видется-грезится Порфирию Петровичу, вот бы он удивился!

А Порфирию Петровичу виделась-грезилась зимняя Сенатская площадь в Санкт-Петербурге в мельчайших подробностях, хотя в Петербурге он отродясь не бывал.

Шпалерами, по-батальонно, стояли на этой площади гвардейские войска.

Бунтовали!

Но бунтовали они не против нынешнего, Павла Ι, императора, а против его сына — императора Николая Павловича.

— Полковник Тушин, — кричал на Порфирия Петровича император, — что вы медлите?

— Государь, — бесстрашно отвечал только что произведенный в полковники капитан артиллерии в отставке, — еще не все бунтовщики подошли. Видите, — указал он рукой на идущих мимо них преображенцев. — Сейчас они, голубчики, каре свое на площади выстроят, тогда мы по ним картечью и жахнем.

— Благодарю за службу, генерал Тушин! — обнял за плечи Порфирия Петровича император, когда первые же залпы картечи сдули с площади гвардейских бунтовщиков в черную полынью Невы.

По небритой щеке Порфирия Петровича в грезах и наяву потекла ледяная слеза, и он очнулся.

— Простите, граф, — сказал он смущенно, — за столь мизарабельный вид. — И смахнул слезу со щеки. — Гнал всю ночь к вам из Тверской губернии, торопился. Дело не терпит отлагательства!

— Из Тверской губернии? — холодно удивился Ростопчин, а сам подумал: «Эко куда тебя, пьяницу, занесло!»

— А вы разве не получили моего письма? — удивился в свою очередь Порфирий Петрович. Холодность московского генерал-губернатора его несколько смутила, но он тотчас понял, что граф в полном неведенье на его счет, Бог знает что вообразил о нем и потому так с ним холоден.

— Письмо? — взметнул брови Ростопчин. — Никакого письма от тебя не было. Прохор! — кликнул он своего слугу. — Всю почту ко мне на стол за последние две недели.

Прохор выбежал из кабинета, а в кабинете воцарилась тягостная тишина.

Ростопчин бочком подошел к Порфирию Петровичу и глубоко втянул ноздрями воздух. Перегаром от капитана в отставке не пахло. Пахло морозом и антоновскими яблоками. Ростопчин понял свою оплошность, взял Порфирия Петровича за его дрожащие руки и усадил в кресло, а когда Прохор принес затерявшееся письмо, даже не стал его читать.

— Закуски и водки! — сказал он слуге и ласково обратился к Порфирию Петровичу: — Ты уж извини меня, голубчик. Содом и Гоморра кругом, сам видишь. Извини. — И нетерпеливо добавил: — Рассказывай! Не томи душу.

— Сейчас, — устало ответил Порфирий Петрович. — Только с мыслями соберусь… Значит, — продолжил он задумчиво, — с ротмистром Марковым выехали мы к вам за полночь. Отъехав версты две от дому, я вдруг сообразил, что ехать в Москву — лишний крюк. Дело было ясное и так, к тому же, как я полагал из вашего письма, граф, весьма срочное. И я свернул сразу же на Петербург.

— Позволь, Порфирий Петрович, — перебил его Ростопчин, — в моем письме ничего не было сказано о сути дела, ввиду его совершенной секретности! И ротмистр Марков не был в него посвящен.

— Разумеется, граф, — невозмутимо ответил Порфирий Петрович, — Марков ничего не знал, а даже если бы и знал, ничего бы вразумительного не сказал бы. В белой горячке прибыл ко мне сей драгун и до сих пор, прошу прощения за каламбур, в ней пребывает. Но то, что он твердил в бреду, и открыло мне секретную суть дела!

Знал бы Ростопчин, с каким превеликим трудом дался Порфирию Петровичу этот каламбур, тут же бы на месте троекратно расцеловал бы капитана артиллерии в отставке за его несгибаемое присутствие духа, потому что вся соль каламбура была не в игре слов «прибыл», «в ней пребывает», а где пребывает, т. е. находится сейчас этот драгун в своей белой горячке!

Разумеется, я не скажу, где сейчас находится ротмистр Марков, раз Порфирий Петрович об этом не сказал.

— А что он твердил в бреду?

— О двадцати пяти фельдъегерях был его горячительный бред.

— Неужели? — невообразимо удивился Ростопчин.

— Да, о двадцати пяти фельдъегерях, которые коту под хвост! Но сам-то он им в руки не дастся.

— Ох, — тяжело вздохнул Ростопчин.

В кабинет с серебряным подносом вошел Прохор и поставил его перед Порфирием Петровичем.

— Вы позволите, — обратился Порфирий Петрович к Ростопчину, — я перекушу? — И тотчас налил себе в рюмку из графина водки. Выпил, закусил и продолжил свой рассказ: — На первой же почтовой станции я спросил у станционного смотрителя: «Братец, а скажи-ка ты мне вот что. Не помнишь ли ты точно… сколько фельдъегерей проехало за последний месяц?» Смотритель посмотрел на меня подозрительно и ничего не ответил. Тогда я стал напускать на него страху. «Это как же ты государственную службу исполняешь, если не знаешь, бестия, сколько фельдъегерей проехало через твою станцию? Сгною! В Сибирь упеку!!! — закричал я на него и кивнул на лежащего бесчувственно в санях под медвежьей шкурой ротмистра Маркова: — Отвечай, пока мой генерал не проснулся!» То ли крик мой грозный на смотрителя подействовал, то ли богатырский храп драгуна, но станционная мошка на все мои вопросы без раздумий ответила. Тринадцать фельдъегерей через его станцию проехало — и все только в одну сторону — на Петербург! На следующей станции я тем же маневром допросил станционного смотрителя. Ответ был тот же: тринадцать фельдъегерей — на Петербург. И до самого Выдропужска, станция есть такая сразу же после Торжка, станционные смотрители твердили одно и то же. И только в Выдропужске станционный смотритель, старикашка разбойного вида, сущий янычар, а я их повидал на своем веку немало, мне прорычал: «Двенадцать! На Москву!» Я его схватил за грудь: не путает ли он, каналья, — точно ли, двенадцать фельдъегерей проехало — и все на Москву? Каналья побожился, что не путает. — Порфирий Петрович устало вздохнул, налил себе водки в рюмку, выпил, закусил. — Вот какая математика, граф, вышла, — сказал он генерал-губернатору графу Ростопчину Федору Васильевичу.