Все рассказы и повести Роберта Шекли в одной книге - Шекли Роберт. Страница 149

Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льется сквозь забранное железной решеткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним — другая стена. Над ней серое небо Петербурга.

Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счел меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.

Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый темный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.

Что писать, я не знаю. Правда бы смотрелась невероятней, чем похождения барона Мюнхаузена. Конечно, от меня ждут признаний в политических злодействах. Но я ничего не знаю о политике того периода. Наверное, еще не было Первой мировой войны. И никто не поверит, что я верный слуга царю.

В совершеннейшем отчаянии я ложусь на железную койку. И вопреки удушающей жаре засыпаю. А просыпаюсь совсем в другом месте.

Интересно, что никакого особого ощущения я в момент переноса не испытал. Вот я лежу в каземате Петропавловской крепости, в России, скорее всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков — и вот стою на городской улице, а рядом несутся автомобили.

Автомобили!

Я снова в современности.

Голова идет кругом от внезапной смены обстановки, перед глазами все плывет. Я опираюсь о стену дома, чтобы не упасть.

Наверное, коп стоял неподалеку и за мной наблюдал. Увидел, что мне нехорошо, подошел и спросил:

— Эй, приятель, ты в порядке?

— Да, в порядке. Но только…

— Что «только»?

Вроде не злой. Сочувствующий коп. Само собой, я хочу узнать только одно. Это ведь вполне естественное, совершенно логичное желание. И недолго думая выпаливаю:

— А который сейчас год?

Понимаете, знать, в каком ты времени, куда важнее, чем знать, в каком ты месте. Если определить эпоху, считайте, полдела сделано. Уже понятно, как реагировать.

Но такой вопрос обязательно покажется странным.

Коп не отвечает и расспрашивает меня сам. Где живу, я не могу ответить, как и объяснить, кто я такой. В карманах моего костюмчика из жатого ситца обнаруживается пятидолларовая купюра — и ничего больше.

— Так откуда же вы явились? — спрашивает коп с неприкрытым подозрением.

— Последняя моя остановка была в Санкт-Петербурге.

— Санкт-Петербург, Флорида?

— Санкт-Петербург, Россия. И насколько я могу судить, вблизи года одна тысяча девятисотого от Рождества Христова. Но я не историк, так что за точность не поручусь.

Он свирепо пялится на меня. Наверное, не стоило говорить про Россию. Я же не пытался на него впечатление произвести, честное слово. Я сочувствия искал, помощи. Это ведь не преступление, правда? Но коп сделался совсем уж подозрительным. Требует удостоверение личности или права — а у меня нет ничего. Думаю, полицейский посчитал меня психом.

— Откуда ты родом? — вопрошает он.

— Не знаю. Хотя постойте, знаю. Из Нью-Йорка. Из города, похожего на этот.

— Пойдешь со мной, — заключает он. — Я знаю хорошее место, где ты сможешь с комфортом провести ночь. И не одну. Говоришь, в последний раз останавливался в Санкт-Петербурге, в России? Уверен, здесь тебе понравится больше.

Он ведет меня — практически силой — через несколько кварталов к большому серому зданию, похожему на больницу. Клерк в приемном покое делает запись о моем прибытии. Несколько медиков прикатывают кресло на колесиках, пристегивают меня ремнями и везут по коридору. Я оказываюсь в комнате с кроватью, двумя стульями и конторкой. Там меня отстегивают и просят сесть на стул.

Я встаю, подхожу к двери и дергаю за ручку.

Заперто.

Сажусь и велю себе успокоиться. Ведь правда, как бы они ни старались меня тут запереть, наверняка я очень скоро окажусь в другом месте? Судя по уже происходившему, это через день или два. Если ничего не изменится, я ночью перенесусь в иное время и встречусь с новыми бедами.

Час уходит за часом. Я и вздремнул уже, сидя на стуле. Внезапно дверь отворяется, я вижу высокого мужчину чуть за сорок, с темными курчавыми волосами, в длинном белом халате. На шее болтается стетоскоп, под мышкой блокнот для записей с металлическим кантом. На груди пластиковый жетон с надписью: «Др. Ирвин Шварц, доктор медицины и философии».

— Доброе утро! — говорит он. — В вашей истории, кажется, забыли проставить имя.

— Я Джонатан Вайс.

— Мистер Вайс, как настроение?

— Меня же заперли тут!

— Да, конечно. Но могу я поинтересоваться вашим… гм… самочувствием?

— Я нормально дышу, живу и могу думать. Но, честно говоря, я весь не тут.

К блокноту прикреплена шариковая ручка. Доктор хватает ее, записывает, смотрит на меня пытливо, задумчиво.

— Какое любопытное выражение: «весь не тут». Вас не затруднит пояснить?

Я смотрю на него — тоже пытливо. Лицо угловатое, честное. Ухоженная темная бородка. Симпатичный, деликатный, интеллигентный. Может, рассказать ему?

— Сегодня у меня трудный день, — решаюсь я.

— Вот как? — Он делает пометку в блокноте. — И что же это за трудности?

— Я только сейчас прибыл в город.

— На поезде? На самолете?

— Ничего подобного. Я просто появился. Проще говоря, недавно я открываю глаза и вижу, что очутился в незнакомом месте, в вашем городе. Меня допросил полицейский и, должно быть, решил, что я веду себя странно. Потому и привел сюда.

— Хорошо, я позволю себе пару прямых вопросов. Скажите, вы просто открыли глаза и обнаружили себя здесь? Где же вы были вчера вечером?

— Думаю, в Петербурге, в России, на стыке девятнадцатого и двадцатого столетий. А до того — в Древней Греции, близ трехсотого года до нашей эры. Хотя не уверен, я не специалист в этих делах. Греческие буквы едва различаю. Думаю, я побывал в постгомеровской Греции, но точно в доплатоновской.

— Древняя Греция, говорите… А откуда вы про нее узнали? Кино посмотрели или в книжке вычитали?

— Да вовсе нет! Я же рассказываю о том, что со мной на самом деле произошло!

Звенит звонок, на стене зажигается зеленая лампа. Доктор Шварц захлопывает блокнот:

— К сожалению, у меня срочные дела. Хотелось бы немного позже поговорить с вами еще. Надеюсь, вы не против? Возможно, я способен помочь с объяснением вашего удивительного случая.

Я пожимаю плечами:

— Конечно. Похоже, я тут надолго.

— До скорого. — И доктор Шварц удаляется.

Честное слово, я нечасто рассказываю людям, что со мной произошло на самом деле. Они думают, что я сумасшедший, и торопятся посадить под замок.

Конечно, я всего лишь человек, притом не слишком образованный. Не могу доказать, что на самом деле был там и сям, не могу предоставить историкам детали, — мол, вот так оно обстояло в Вавилоне, Риме или халдейском Уре. Но почему-то я всегда наблюдаю достопримечательности, а не обычные, ничем не выдающиеся места.

Честно говоря, меня сильно тревожит, почему я постоянно оказываюсь именно в знаменитых краях. Меня заносит в Рим, а не в Пизу, в Лондон, а не в Бирмингем, в Нью-Йорк, а не на Белые равнины. Почему? Ведь на земле всегда было гораздо больше темных медвежьих дыр, чем популярных городов и пейзажей. Отчего же меня непременно бросает в исторически известные места? Может, я их сам как-то выбираю? Или здесь другие принципы работают? Да, рассуждать можно сколько угодно — наверняка все равно не узнаешь.

Когда доктор Шварц возвращается, я рассказываю ему об этом.

— Прямого и простого ответа я не дам, — говорит он. — Алгоритм перемещений неочевиден. Но я могу сказать кое-что о причине ваших неприятностей. Пространственно-временная дислокация, получившая название «синдром Дженкинса — Штайнера», сейчас у всех на слуху, чему немало способствовала публикация весьма авторитетной работы Дженкинса и Штайнера о дислокации. Однако это явление редкое, и обычно его принимают за расстройства психики другого рода. Синдром многократно упомянут в литературе. Каспар Хаузер, дикий мальчик из Аверона, британский дипломат Бенджамин Батерст… «Семь отроков эфесских» были бы отличным ранним примером, но, увы, их история сугубо легендарна, и в наш список ее включать нельзя. Забавен случай так называемого человека с Марса, бродившего по улицам Москвы в начале двадцатого столетия. О нем писали в газетах, даже фотографировали. Человека с Марса посчитали мошенником, грубой фальшивкой, но время показало: то был действительный, прекрасно документированный случай появления человека — а вернее, гуманоидного существа, — страдающего от так называемого чужеродного синдрома Дженкинса — Штайнера, разновидность «А». Я мог бы долго рассказывать о прецедентах, но, возможно, вы предпочтете сами просмотреть наши материалы.