Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич. Страница 15

О чем только не передумал Тоян за бесконечную дорогу. Голубое небо — это крыша мира, под которой ежедневно рождается солнце и луна, человек и подобие человека, хорошие духи — кут и вредоносные — ек. Они постоянно враждуют друг с другом, но если бы не было этой войны, не было бы и жизни.

Когда-то, неведомо когда, упало небо на землю, чтобы раздавить ее; земля от этого прогнулась, стала дырявой; земля и небо пришли в расстройство; наверху мгла, внизу прах; звери и люди сбились с пути. Это длилось три года и прекратилось по милости неба.

Три года расстроены московские земля и небо. Так пусть Тенгри и здесь явит свою милость.

Откинувшись на подушки, Тоян часами глядел на небо. Удивительно ему, что в русийском краю оно даже в морозы теплое, не то что в Сибири, а над серой мглою начинается второе небо, легкое, как дымок, высокое, как солнечный путь. Никогда не видел Тоян два неба сразу. На землях Эушты оно всегда было единым…

Далеко осталась Эушта. Даже если стать птицей и подняться на второе небо, ее не сразу увидишь. Надо лететь девяносто семь дней — столько зарубок сделал Тоян на передке своей кибитки. Где по тайге путь шел, он вырезал елку, где через степь — черту, где сходились темный лес и луга — стрелу, где тайга поднималась на югорские камни [37] — ежа, а светлый лес отмечал вилами. Никогда не покидал Тоян своего городка дальше, чем на двадцать зарубок, а тут оказался чуть ли не посреди света. Не вмещает душа таких просторов, одиноко ей в них, тревожно, но и сладостно, ново. Владеть столькими землями может только великий царь. Как он встретит Тояна, допустит ли к себе? Судя по всему, много у него сейчас внезапных бедствий и врагов. Но это понятно: чем больше властелин, тем больше сил приходится отдавать ему для удержания власти.

Дорога нырнула в ложбину, потом выбежала на косогор. Там к ней пристроилась цепочка курных изб с бычьими пузырями на оконцах. От них повеяло угарным дымом, прокисшим теплом.

Откуда-то издали докатился до Тояна чистый, удивительно слаженный колокольный перезвон. Тоян приподнялся, чтобы увидеть, откуда. Не раз уже слышал он такой перезвон в больших и малых русийских городах. Он падал с златоглавых удук уй, которые здесь называют церквями. Иной раз церкви поднимались в чистом поле, вдали от людей, над упрятанной под лед едва приметной речкой.

Странные люди. Зачем им священный дом на пустом месте? Для кого гудят там скованные морозом медные колокола?

Перед Тояном лежала заснеженная гладь, а за нею — едва различимые холмы, припорошенные редким леском, а еще дальше, где небо смыкается с землей, его цепкий взгляд без труда углядел нечто живое. Это нечто напомнило ему муравейник, на котором не видно самих муравьев, но ощутимо их движение.

Налетел поперечный ветерок и унес пение колоколов. Сколько теперь ни вслушивался Тоян в скрип полозьев, перестук копыт, голоса обозников, перезвоны не повторялись. Зато все ясней и ясней впереди разгоралась золотая искорка, похожая на раннюю звезду, все отчетливей становилось под нею живое пятно, напомнившее ему муравейник.

— Москва! — запоздало затрубил в бычий рог головной проводник.

И полетело от саней к саням:

— Москва! Москва! О господи, Микола милостивый, кажись, дохренькали!

В кибитку заглянул возбужденный Фотьбойка Астраханцев.

— Эй, дядя, царя проспишь! — насмешливо крикнул он, свесившись с лошади.

— На-ма? [38] — не понял его Тоян.

— Что, что… Москву, говорю, проспишь, — осклабился Фотьбойка. — Вона, видишь? — он стрельнул плетью вдоль дороги, — А вона Иван Великий! Выше его на земле нету. Зри! Радуйся! Скоро услышишь, как он гудет!

— Алтын Курас? — обрадовался Тоян.

— Дура! Я ж тебе толкую: Иван Великий! По-нашему, колокольня. Ну звонят на ней, звонят! — Фотьбойка задергал рукой, будто раскачивая колокол.

Тоян впился глазами в золотую искорку впереди. Теперь она походила на язычок свечи, который манил к себе издали ровным ласковым светом. А вон и сама свеча. Тоян ясно видел ее тонкое белоснежное тело.

— Алтын Курас! — упрямо повторил он.

Еще в Тобольске, перед отправкой сюда, поведал ему письменный голова Василей Тырков, что Москву Тоян узнает по белой звоннице, которую зовут Иваном Великим. Это потому, что правили Русией четыре Ивана. Первый щедрым был, всегда при себе калиту с серебром носил, чтобы милостыню раздавать рукой неоскудевающей. Зато и прозвали его Иваном Калитой или Иваном Кошелем. Еще был Иван Красный, что значит Красивый, Иван Третий — Собиратель и первый русийский царь Иван Грозный. Они и поставили Москву во главе Русии. А Великим Иван стал, когда нынешний царь Борис Годунов велел поднять восьмиугольный столп из белого камня еще на треть. И взлетела звонница на высоту в тридцать восемь полных сажень [39]. Засверкал, засветился купол. И теперь перезвон Ивана Великого звучит, будто из Поднебесной — за десять верст слыхать. Восточные люди называют его Алтыном Курасом…

Поведал Тырков Тояну по старому знакомству и то, что Великий Иван стоит в царском городе, который именуется Кремлем. Стены у него мощны, зубчаты. По ним повозка проехать может, так они широки. С одной стороны приткнулся к нему торговый Китай-город, срединная крепость, огороженная китами [40], набитыми камнем. Дальше полукольцом лег Белый город. В нем царские и посадские люди живут. А все прочие — в третьем кольце — Скородоме, который называют еще Земляным или Деревянным городом, потому что снизу его огораживает земляной вал, а поверху — деревянная стена. Еще дальше — узлы сел и слобод. И все они связаны с Кремлем крепкими дорогами. На семи холмах раскинулась Москва. Ниоткуда ее так хорошо не увидеть, как с Ивана Великого. Ни по какому строению так не угадать, как по Великому же Ивану. Главное понять надо: Москва не город, а храм, у которого на одних плечах по многу глав. Коли, не дай Бог, большую собьют, малые останутся. Коли малых не станет, звонница цела. А храмов и звонниц на Русии не счесть. Чтобы до московских добраться, надо остальные свалить…

Замер Тоян, не в силах отвести глаз от белоснежной свечи с золотистым пламенем. А Фотьбойка знай свое талдычит:

— Какой курас? Курас у тебя на клейме сделан. А тут Иван Великий. Нешто он может по-петушиному людей полошить? — и сам удивился: — А поди может…

Это открытие так поразило его, что он умолк, опустил поводья.

Тоян вновь остался один. Откинувшись на жесткие подушки, он припал глазами ко второму небу, где теперь явственно отражалась Москва с ее Иваном Великим.

Уха из петуха

Не любит народ приказных сидельцев. В глаза боится, а за глаза шепчет: дьяк да подьячий — породы собачьей, руки крюки, пальцы грабли, вся подкладка один карман; и за рубль правды у них не купишь, а коли купишь, то разве что кукиш…

Обидно Нечаю знать такое, да противу правды не попрешь: много грехов на приказных. Особо на кремлевских. Одни служат государскому устроению, кормясь от этого по заслугам своим, другие кормятся, забывая о службе. Корыстных всегда больше, тем паче в смутное время. Они-то и мажут грязью остальных.

Когда Нечай пришел на Москву, во главе Казанского дворца сидел Дружина Фомич Пантелеев-Петелин. Поместным приказом ведал Елизарий Данилович Вылузгин. В Пушкарском приказе усердствовал краснописец Иван Андроникович Тимофеев. Было немало и других умных, расторопных, а главное отчизнолюбивых дьяков. Старались они, себя не жалеючи. И от подьячих того же требовали, и от казначеев, и от повытчиков, и от писцов. Попробуй у них солживить, не вникнувши в дело, не так приход или расход составить, память или наказ, а хуже того за дьячей спиной казенные деньги в займы с ростами дать или растрату сделать — вмиг накажут. На первый случай — строгим начетом, на второй — к тем в побегушки поставят, что допреж над ними были, а после погонят взашей из Кремля, да не как-нибудь, а с волчьей грамотой, которая для приказного страшнее всего на свете. Зато усердных отмечали так, чтобы не зачесались у них руки на посулы и подделки. И государь усердие своих первых дьяков отмечал. Лучшим жаловал и по сто пятьдесят, и по пятисот рублей — втреть, а то и впятижды больше остальных.