Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь. Страница 57

      Откуда-то из глубин память всплыло стихотворение, невесть когда читанное:

      Под бронёй с простым набором,

      Хлеба кус жуя,

      В жаркий полдень едет бором

      Дедушка Илья;

      Едет бором, только слышно,

      Как бряцает бронь,

      Топчет папоротник пышный

      Богатырский конь.

      И ворчит Илья сердито:

      "Ну, Владимир, что ж?

      Посмотрю я, без Ильи-то

      Как ты проживёшь?

      Двор мне, княже, твой не диво!

      Не пиров держусь!

      Я мужик неприхотливый,

      Был бы хлеба кус!

      Но обнёс меня ты чарой

      В очередь мою -

      Так шагай же, мой чубарый,

      Уноси Илью!

      Без меня других довольно:

      Сядут - полон стол!

      Только лакомы уж больно,

      Любят женский пол!...

      Через некоторое время Сувор поймал себя на том, что читает уже вслух, в полный голос, усмехнулся: "Ну вот, до мании величия дожился, уже с Ильёй Муромцем себя сравниваю!" Потом махнул рукой, с вызовом, уже сознательно вслух закончил:

      Душно в Киеве, что в скрине,

      Только киснет кровь!

      Государыне-пустыне

      Поклонюся вновь!

      Вновь изведаю я, старый,

      Волюшку мою -

      Ну же, ну, шагай, чубарый,

      Уноси Илью!

      Усмехнулся ещё, довольно потрепал конскую долгую гриву. Достал из торбы кусок хлеба, посыпал густо солью, разломил. Половинку протянул коню, за вторую принялся сам. Оба жевали на ходу, наслаждаясь едой и чистым, отдающим лесными цветами и сосновой живицей воздухом.

      Дорога весело петляла меж берёзок, сверкающих листвой, умытой недавним дождиком. За этим гаем вскоре должен был открыться берег Припяти, а там недалече оставалось и до Суворова хутора. Сирко, почуяв знакомые места, предвкушая уютное стойло да ясли, полные отборного овса, мечтательно заржал, мотнул головой, прибавил ходу.

      Сувор ненадолго тоже погрузился в мечты. Улыбаясь, представлял, как въедет во двор, как выйдет навстречу жена, беспокойной галдящей стайкой воробьиной облепят правнучата, гадая, каких таких киевских гостинцев привёз прадед. Немного обеспокоился, перебрал в голове подарки: вроде никого не позабыл. Снова погрузился в недалёкие мечты: "Интересно, внуков дома застану или нет? Промышляют, небось, день-то в самом разгаре. Младший внук - Сварно, тот-то дома наверняка. Или мастерит что-то, по дому ли, игрушки мудрёные ли для ребятни, или со своим любимцем возится - ручным волком Вулдаем, с коим чуть ли не спит в обнимку". Уж два десятка парню стукнуло, а всё жениться не собрался, огорчая мать. Когда спрашивали, отвечал шутливо, мол, не выросла ещё его наречённая. Хотя выучился от деда и отца оружием владеть отменно, хоть и назван он был в честь Сварога-воина, но тяги к службе ратной не чувствовал. Зато с животными общий язык находил быстро в самом буквальном смысле этого слова. Что крайне редко в нынешние времена, обнаружил Сварно в себе способности быстро, почти без натуги постигать звериные наречия, приводя порою в изумление многознающих волхвов. Правда, по той же причине, не поднималась его рука ни на какого зверя. Покон не запрещал бить зверя по нужде, устанавливая твёрдые правила: охотнику разрешалось бить только зверя-самца, как бы вступая в единоборство равных: охотник на охотника, воин на воина. Это касалось крупного зверя: лося, тура, кабана-секача. В некоторых, крайне редких случаях разрешалось ратоборствовать с волком, медведем, рысью и чёрным львом. Боровую, водяную да полевую птицу, мелкого пушного зверя бить разрешалось обоего пола, соблюдая лишь запрет охоты в сезоны брачевания да выращивания потомства, в остальные же сроки - испрашивая у битого зверя прощения и объясняя его душе, не отлетевшей ещё в небесные угодья, необходимость содеянного. Впрочем, никто и не пытался увлечь парня охотой. Вот руки у него были золотые: удавалось любое дело, хоть в кузнице, хоть в поле, сам, правда, предпочитая работу с деревом. Сейчас, почитай, весь хутор был изукрашен, изузорен деревянным кружевом, вышедшим из-под умелой руки Сварна. Любо-дорого было посмотреть! Взлетали ввысь с крыш разгорячённые, казавшиеся живыми, кони, высвечивая из-под кожи каждою жилочкой своей, грозно, приподняв шерсть на загривке, смотрел с тына на ближний лес кряжистый, хитроватый медведь, предостерегая лесное лихо: "Попадись только мне!" Привольно разлеглись у конюшни витязи-волки, да так, что если пристраивался подремать меж ними Вулдай, то и сам Сварно порою путал живого друга с деревянными изваяниями. Расцветали по стенам внутри и снаружи дивные, невиданные никем цветы, бродили диковинные звери, переплетаясь меж собою причудливо. И совсем уж отчудил Сварно, когда поставил за печью маленький, но совершенно настоящий теремок (аж на два поверха!) для домового. Думали, что обидится на такое маленький хозяин, ан нет! Полюбилось домовому новое жильё, да так, что первое время даже выходил оттуда неохотно и несколько подзапустил надзор за большим хозяйством, да так, что, тем пользуясь, чуть не вселился в дом новый, выделившийся от родителей на самостоятельное житьё, молодой домовой. С великим трудом выжил пришельца старый хозяин.

      Лесок кончался, впереди забрезжил просвет, слышен уж был плеск красавицы Припяти о берег. Сувор насторожился, сбросил сладкие думки. Конь, тоже чувствуя неладное, насторожил уши, тихохонько фыркнул, раздувал беспокойно нервные свои, чётко вырезанные, ноздри, ловя встревожившие его запахи. Немного погодя и сотник, вместо привычного, положенных приречных ароматов, уловил горелое дерево, к которому примешивалось ещё что-то смрадное, сладковато-тошнотворное. Беспокойство пересилило привычную для воина осторожность. Сувор взял коня в шенкеля, вылетел на бугор, меч уже покинул ножны, пробудившись, выжидающе блестел, опустившись вдоль правого бедра, наливая для тяжести удара кровью руку. Щит, словно сам собою, переместился из-за спины, прикрыв грудь. Сирко уже не прядал ушами, не осторожничал: скалил зубы зло, искал взглядом противника. Сотник глянул на соседний взлобок, где стоял хутор, замер на миг, уставившись слепыми, неверящими очами, бросил Сирка вперёд.

      Хутора не было. Крепкий дубовый тын был широко взломан в нескольких местах, огромные колья откатились в стороны, изломанные, обгорелые, в потёках смолы. Было тихо, только слышен был со двора чей-то слабый стон. Сувор пустил коня внутрь, заставив себя сначала доехать до ворот, не желая пользоваться проломом. Дома не было... Ничего больше не было. Только одна неполная стена, да груда обугленных обломков, тлеющих местами. Рубленное из плотного, кондового дерева загоралось долго, неохотно, но вспыхнув раз, горело уже так, что погасить его было уже невозможно. Над разорённым хутором возвышался обгоревшая лесина с резным медведем. Посреди двора лежали, пронзённые стрелами, оба аиста, что каждую весну устраивали гнездо на крыше терема. Некому было больше заливать пожар, таская воду в длинных клювах. Уцелела баня, лишившись лишь части кровли, стояла сиротою, плаксиво скособочив повисшую на одной петле дверь. В проёме кто-то лежал. Сувор спешился, подбежал. В луже уже свернувшейся лилово-чёрной крови, сжав в руке обломок широкого ножа, которым обычно строгали щепу на растопку, лежал банник. Маленький, косматый, с перекошенным от последней боли лицом, надвое, от плеча до поясницы, разваленный чьим-то ударом. Жёлтые, с кошачьими зрачками глаза были широко распялены, глядели в потолок. Сувор никогда раньше не видел его так близко, банник сторонился людей, парился отдельно, после всех, а, коли кто забывал оставить ему пару, платил в другой раз, опрокидывая шайки, пряча веники. И вот, довелось. Опустив ладонь на узкое лицо, провёл вниз, закрывая глаза. Осторожно перенёс останки на полок, сложил рядом веник, шайку, охапку мыльника, положил на грудь нож, с трудом вынутый из окостеневшей руки. Сувор не знал, по каким обычаям погребали своих банники, да и погребали ли вообще. Но решил твёрдо: этого похоронит по воинским обрядам, он того заслужил, обороняя свой кров. И пусть погребальным костром-крадою станет ему банька, которую обихаживал долгие годы. Сувор шепнул, прощаясь: