Барнеби Радж - Диккенс Чарльз. Страница 50

– Превосходно написано, клянусь жизнью! Настоящее женское письмо, полное так называемой нежной любви, самоотверженности, мужества и все такое.

Он свернул письмо в трубочку и, бросив беглый взгляд на Хью, будто хотел сказать: «Видишь?», поднес его к свечке. Когда бумага ярко вспыхнула, он бросил ее в камин, где она тлела, пока не обратилась в пепел.

– Это письмо адресовано моему сыну, – сказал он, обращаясь к Хью. – И вы правильно сделали, что принесли его сюда. Распечатать его было моей отцовской обязанностью, и вы видели, что я с ним сделал… Вот вам за труды.

Хью подошел, чтобы взять деньги.

Сунув ему в руку монету, мистер Честер добавил:

– Если вам случится найти еще что-нибудь в таком роде или узнать новость, которую вы найдете нужным мне сообщить, приходите. Придете?

Это было сказано с улыбкой, в которой – по крайней мере так показалось Хью – читалась угроза: «Попробуй только отказаться – и тебе несдобровать!»

И Хью ответил, что придет.

– А ваша маленькая неосторожность, о которой сейчас шла речь, пусть вас не тревожит, – сказал его собеседник самым ласковым и покровительственным тоном. Не падайте духом, дружок, и будьте уверены, что в моих руках ваша шея в такой же безопасности, как если бы ее обвивали руки младенца… Выпейте еще стаканчик. Сейчас вы спокойнее, так что вам это не повредит.

Хью принял стакан из рук мистера Честера и, украдкой глянув в его улыбающееся лицо, молча выпил вино.

– Что же вы… Ха-ха-ха! Что же вы больше не провозглашаете тоста за вино? – с подкупающей любезностью спросил мистер Честер.

– Пью за вас, – хмуро отозвался Хью с неуклюжим поклоном. – За ваше здоровье.

– Спасибо, спасибо! А кстати, мой друг, как ваша фамилия? Я знаю, конечно, что зовут вас Хью, – ну, а дальше как?

– Никак. Фамилии у меня нет.

– Как странно! Что вы этим хотите сказать: что вы не знаете своей фамилии или вам не угодно, чтобы другие ее узнали?

– Почему же, я бы сказал вам, если бы знал, – быстро ответил Хью. – Но я ничего не знаю. Меня всегда называли Хью – и все. Я никогда в жизни не видел своего отца и не задумывался, почему это так. Я был мальчишкой лет шести – не больно-то взрослый! – когда мою мать повесили в Тайберне на глазах у нескольких тысяч зевак. Вешать ее было не за что – она была достаточно бедна.

– Ах, какая жалость! – воскликнул мистер Честер со снисходительной усмешкой. – Я уверен, что она была превосходная женщина.

– Видите моего пса? – отрывисто спросил Хью.

– Вижу. – Мистер Честер посмотрел на собаку в лорнет. – Должно быть, он вам очень предан и замечательно умен. Все одаренные и добродетельные животные – как люди, так и четвероногие, – обычно бывают безобразны на вид.

– Вот такая же собака, такой же породы, как эта, была единственным живым существом, которое, кроме меня, в тот день выло по моей матери, – сказал Хью. Больше двух тысяч человек смотрело, как вешали мою мать, – когда вешают женщину, народ всегда валом валит на место казни. А жалели ее только я да наша собака. Будь этот пес человеком, он рад был бы с нею расстаться, потому что матери нечем было кормить его и он у нас отощал от голода. Но это был пес, у него не было человечьего разума, – вот он и выл по ней.

– Да, глупая животная привязанность!.. Все животные глупы, – заметил мистер Честер. Ничего не ответив, Хью свистнул своей собаке, и, когда она, вскочив, подбежала к нему и стала весело вертеться у его ног, он простился со своим новым другом, мистером Честером, пожелав ему доброй ночи. – Доброй ночи, – ответил тот. – Так помните – вы за мной, как за каменной стеной. Я вам друг, пока вы будете этого достойны. Надеюсь, это будет всегда, и на мое молчание вы можете твердо рассчитывать. Но сами-то будьте осторожны, не забывайте, какая опасность вам грозила. Ну, прощайте, храни вас бог!

Испуганный тайным смыслом этих слов, перетрусив, как только может трусить подобный человек, Хью вышел с приниженным, покорным видом, совсем непохожим на тот, с каким он вошел, а мистер Честер, оставшись один, еще шире заулыбался.

– А все-таки, – сказал он вслух, беря понюшку табаку, – жаль, что его мать повесили. Я уверен, что она была красавица, – недаром же у сына такие красивые глаза. Впрочем, она, наверно, была вульгарна… и, может, у нее был красный нос или безобразные большие ноги. Нет, пожалуй, все к лучшему.

Придя к такому утешительному выводу, мистер Честер надел камзол, бросил последний взгляд в зеркало и кликнул слугу, который тотчас явился в сопровождении двух носильщиков с портшезом.

– Фу! – сказал мистер Честер. – Этот кентавр положительно оставил здесь запах тюрьмы и виселицы. Пик, обрызгайте пол духами. Да уберите стул, на котором он сидел, и проветрите его. Обрызгайте и меня тоже – я просто задыхаюсь.

Слуга сделал, как ему было приказано, и, после того как комната и ее хозяин избавились от чуждого запаха, мистеру Честеру оставалось только взять шляпу и, с небрежным изяществом держа ее под мышкой, усесться в портшез. Так он тронулся в путь, напевая модную песенку.

Глава двадцать четвертая

Стоит ли рассказывать, как этот высокообразованный и прекрасно воспитанный джентльмен провел вечер в блестящем обществе, как он чаровал всех изяществом манер, учтивостью обхождения, живостью беседы и приятным голосом, и в каждом углу слышались замечания, что у Честера счастливый характер – его ничто не может вывести из себя, что бремя житейских забот и ошибок он носит так же легко и свободно, как свой костюм, и на его улыбающемся лице всегда отражается спокойствие духа? Стоит ли описывать, как люди порядочные, инстинктивно ему недоверявшие, тем не менее склонялись перед ним, почтительно ловили каждое его слово, всячески добивались его благосклонного внимания; как люди, по-настоящему хорошие, подражая другим, заискивали перед ним, льстили ему, восторгались им, втайне презирая себя за это, но не имея мужества плыть против течения, – словом, как в обществе его принимали и, что называется, носили на руках десятки людей, которым втайне был глубоко противен этот всеобщий любимец, предмет восторженного почитания? Все это – явления столь обычные, что вы легко можете сами их себе представить. О таких обычных вещах достаточно бегло упомянуть и все.

Есть две категории человеконенавистников (помимо подражателей и просто дураков этого толка): одни считают себя обиженными и не оцененными по заслугам, другие, тешась лестью и поклонением окружающих, про себя вполне сознают свое ничтожество. И самые черствые мизантропы, как правило, всегда принадлежат к этой второй категории.

На другое утро, когда мистер Честер еще пил кофе в постели, вспоминая с каким-то презрительным удовлетворением, как он блистал на вчерашнем вечере, как за ним ухаживали и заискивали перед ним, слуга подал ему грязный клочок бумаги, старательно запечатанный сургучом в двух местах. На бумажке большущими буквами было написано: «Друг желает поговорить. Немедленно. По секрету. Когда прочтете, сожгите».

– Клянусь Пороховым Заговором [48], ну и послание!

Где ты это подобрал? – спросил мистер Честер. Слуга объяснил, что ему передал записку какой-то человек и что он ждет у дверей.

– В плаще и с кинжалом? – спросил мистер Честер. Выяснилось, что ничего угрожающего слуга не заметил, если не считать кожаного фартука и неумытой физиономии.

– Ну, так впусти его.

И вошел… мистер Тэппертит. Волосы у него, как всегда, были взъерошены, а в руках – большой замок, который он положил на пол посреди комнаты: можно было подумать, что он готовится к какому-то представлению, в котором замок был необходимым аксессуаром.

– Сэр, – начал он, отвесив низкий поклон. – Благодарю за милость и очень рад, что удалось вас повидать. Простите мне мою низкую профессию и отнеситесь сочувственно к человеку, который, несмотря на свой непритязательный вид, по стремлениям души гораздо выше своего звания.