Большие надежды - Диккенс Чарльз. Страница 38

Мистер Трэбб не сводил строгого взора с мальчишки, пока тот не положил на прилавок номер четыре и не отошел на безопасное расстояние. Тогда он велел ему подать номер пять и номер восемь. – И смотри у меня, негодяй, никаких фокусов, – прикрикнул мистер Трэбб, – не то будешь жалеть до последнего вздоха!

Затем мистер Трэбб склонился над номером четыре и смиренно-доверительным тоном отрекомендовал его мне как легкий летний материал, который весьма в ходу у дворянства и аристократии и в который он почтет для себя за великую честь одеть своего знатного земляка (если только позволительно ему считать себя моим земляком). А затем снова обратился к мальчишке:

– Подашь ты мне когда-нибудь номер пять и номер восемь, шалопай несчастный, или прикажешь вышвырнуть тебя из лавки и идти за ними самому?

С помощью мистера Трэбба я выбрал сукно на костюм и снова прошел в заднюю комнату – снять мерку. Ибо хотя у мистера Трэбба уже имелась моя мерка и до сих пор она вполне его удовлетворяла, однако, как он с поклоном заявил, «при существующих обстоятельствах она не годится, сэр, совершенно не годится». Итак, мистер Трэбб обмерил и размежевал меня в своей комнате, словно я был земельным участком, а он – опытным землемером, и приложил к этому делу столько стараний, что я почувствовал – никакая плата не может вознаградить его за такие труды. Когда же наконец он с этим покончил и мы договорились, что он пришлет мой костюм мистеру Памблчуку в четверг вечером, мистер Трэбб сказал, уже взявшись за ручку двери:

– Я знаю, сэр, лондонские джентльмены, как правило, не шьют у провинциальных портных; но если бы вам, живя в столице, вздумалось когда-нибудь удостоить меня чести, я был бы весьма польщен. До свиданья, сэр, чрезвычайно вам признателен… Дверь!

Последнее слово было брошено мальчишке, который понятия не имел, что оно означает. Но я видел, как он был ошеломлен, когда его хозяин, льстиво потирая руки, сам проводил меня до порога, и я могу считать, что мое знакомство с сокрушительной силой денег началось в ту минуту, когда они, фигурально выражаясь, положили на обе лопатки мальчишку Трэбба.

После этого памятного события я побывал у шляпника, сапожника и торговца бельем, чувствуя, что сильно смахиваю на собаку матушки Хаббард [7], которую общими силами наряжали столько мастеров. Побывал я и в конторе дилижансов и заказал себе место на семь часов утра в субботу. Необязательно было повсюду рассказывать, что я получил порядочное состояние; однако всякий раз, как я упоминал об этом, мой собеседник отвлекался от созерцания того, что происходило за окном на улице, и сосредоточивал все свое внимание на мне. Покончив с необходимыми заказами, я направился к лавке Памблчука и, подходя к ней, увидел, что этот джентльмен собственной персоной стоит на пороге.

Он поджидал меня с большим нетерпением. Еще утром он заезжал на своей тележке к нам в кузницу и ему рассказали великую новость. Он приготовил для меня угощение в гостиной, где происходило памятное чтение «Джорджа Барнуэла», и, пропуская в дверь мою священную особу, тоже велел своему приказчику «не путаться под ногами».

– Друг мой, – сказал мистер Памблчук, пожимая мне руки, когда остался наедине со мной и с угощением. – Поздравляю вас по случаю такой редкостной удачи. Вы ее заслужили, заслужили!

Это было сказано к месту и показалось мне весьма дельным замечанием.

– Мысль о том, – сказал мистер Памблчук, предварительно выразив свои чувства ко мне восхищенным пыхтением, – что я некоторым образом способствовал этому, составляет для меня высшую награду.

Я напомнил мистеру Памблчуку, что этого предмета нельзя касаться ни словом, ни намеком.

– Друг мой, – сказал мистер Памблчук, – если вы разрешите называть вас так…

Я промямлил: «Разумеется», и мистер Памблчук снова взял меня за обе руки и сообщил своему жилету колыхательное движение, которое говорило о чувствах, хотя и совершалось намного ниже сердца.

– Друг мой, положитесь на меня, в ваше отсутствие я не пожалею своих слабых сил, чтобы обо всем этом не забыл Джозеф. Джозеф! – сказал мистер Памблчук, как бы моля и сострадая. – Джозеф!! Джозеф!!! – после чего он покачал головой и постукал себя по лбу, тем выражая свое отношение к главному недостатку Джозефа.

– Но что же это я, друг мой, – сказал мистер Памблчук. – Вы, должно быть, проголодались, вы падаете от усталости. Садитесь, прошу вас. Вот курятина – это из «Кабана», вот язык, тоже из «Кабана», вот еще кое-какие лакомые штучки из «Кабана», которыми вы, надеюсь, не побрезгуете. Но неужели, – сказал мистер Памблчук, едва успев сесть и снова вставая, – неужели я вижу перед собой того, с кем я делил игры и забавы его счастливого детства? Дозвольте же… дозвольте мне…

Это «дозвольте» означало, что ему хочется пожать мне руку. Я согласился, он с жаром стиснул ее и снова сел.

– Вот вино, – сказал мистер Памблчук. – Выпьем. Возблагодарим судьбу, и пусть она всегда выбирает своих баловней так же разумно. Нет, – сказал мистер Памблчук, снова вставая, – я не могу видеть перед собой Того, кто… а также пить за Того, кто… не выразив еще раз… Дозвольте… дозвольте мне…

Я дозволил, и он снова пожал мне руку и, осушив стакан, опрокинул его вверх дном. Я последовал его примеру; и доведись мне перед этим самого себя опрокинуть вверх дном, вино и тогда не ударило бы мне в голову с такой силой.

Мистер Памблчук положил мне на тарелку сочное куриное крылышко и лучший ломтик языка (прошли те времена, когда мне доставались одни глухие закоулки окорока!), о себе же, сравнительно говоря, не заботился вовсе. – О птица, птица! – воззвал мистер Памблчук к жареной курице. – Думала ли ты, будучи неразумным цыпленком, какая честь тебе предназначена! Думала ли ты, что под этим смиренным кровом ты станешь угощением Того, кто… Пусть вы сочтете это слабостью с моей стороны, сэр, – сказал мистер Памблчук, вставая, – но дозвольте, дозвольте мне…

Особого дозволения от меня теперь, видимо, уже не требовалось, и он тут же выполнил свое намерение. Как ему удавалось проделывать это так часто, не порезавшись о мой нож, право, не знаю.

– А ваша сестра, что имела честь воспитать вас своими руками, – продолжал он, основательно подкрепившись, – не печально ли, что ей не дано понять, какую великую честь… Дозвольте…

Я увидел, что он готов опять двинуться на меня, и остановил его.

– Выпьем за ее здоровье, – предложил я.

– О! – вскричал мистер Памблчук и откинулся на спинку стула, совсем размякнув от восхищения. – Вот по таким словам они и познаются, сэр! (Не знаю, кого он величал сэром, во всяком случае не меня, а больше в комнате никого не было.) Вот по таким словам, сэр, и познаются благородные сердца! Всегда готовы простить, приветить! Человеку непонимающему, – продолжал угодливый Памблчук, поспешно отставив нетронутый стакан и снова вставая, – могло бы показаться, что я назойлив, но дозвольте мне…

Проделав, что следовало, он возвратился на свое место и выпил за здоровье моей сестры. – Не надо закрывать глаза на ее несчастный характер, – сказал мистер Памблчук, – но будем надеяться, что намерения у нее были добрые.

Примерно в это время я заметил, что лицо его стало сильно краснеть; сам же я словно обратился в сплошное лицо, насквозь пропитанное вином, и лицо это немилосердно горело.

Я сказал мистеру Памблчуку, что распорядился доставить мое новое платье к нему на дом, и он едва не задохнулся от восторга, что я так отличил его. Я разъяснил ему, почему мне не хочется, чтобы на меня глазели в деревне, и он стал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что лишь он один достоин моего доверия, и, короче говоря, он просит дозволения… Потом он нежно осведомился, помню ли я нашу игру в арифметические задачи, и как мы вместе ходили записывать меня в подмастерья, и как он всегда был моим наперсником и самым закадычным другом? Выпей я в десять раз больше вина, я и то бы знал, что ничего подобного никогда не было, и в глубине души с негодованием отверг бы такое предположение. А между тем помню как сейчас, в ту минуту я был убежден, что сильно в нем ошибался и что он умнейший, добрейший, прекраснейший человек.