Большие надежды - Диккенс Чарльз. Страница 82

– Я даже не знаю, как вас называть, – сказал я вполголоса, когда он сел за стол. – Я всем говорю, что вы мой дядя.

– Правильно, мой мальчик! Вот и называй меня дядей.

– Вероятно, вы в пути придумали себе какую-нибудь фамилию?

– Да, мой мальчик. Я взял себе фамилию Провис.

– И намерены ее сохранить?

– Ну да, чем она хуже другой, разве что тебе какая-нибудь другая больше нравится.

– А как ваша настоящая фамилия? – спросил я шепотом.

– Мэгвич, – отвечал он тоже шепотом, – наречен Абелем.

– Кем вы готовились стать в жизни?

– Кандальником, мой мальчик.

Он сказал это вполне серьезно, точно назвал какую-то профессию.

– Когда вы вчера вечером входили в Тэмпл… – начал я и сам удивился, неужели это было только вчера вечером, а кажется, уже так давно.

– Так что же, мой мальчик?

– Когда вы вошли в ворота и спросили у сторожа, как сюда пройти, с вами кто-нибудь был?

– Со мной? Нет, мой мальчик.

– Но был кто-нибудь поблизости?

– Точно я не приметил, – сказал он в раздумье, – потому как мне здесь все внове. Но, кажется, действительно кто-то был и вошел за мной следом.

– Вас в Лондоне знают?

– Надеюсь, что нет, – сказал он и выразительно показал пальцем на свою шею, от чего меня бросило в жар.

– А раньше вы в Лондоне бывали?

– Редко когда бывал, мой мальчик. Я все больше находился в провинции.

– А… судили вас в Лондоне?

– Это в который раз? – спросил он, зорко взглянув на меня.

– В последний. Он кивнул головой.

– Тогда я и с Джеггерсом познакомился. Джеггерс меня защищал.

Я уже готов был спросить, за что его судили, но тут он взял со стола нож, взмахнул им, сказал: – А в чем я провинился, за то отработал и заплатил сполна! – и приступил к завтраку.

Ел он прожорливо, так что было неприятно смотреть, и все его движения были грубые, шумные, жадные. С того времени как я принес ему еды на болото, у него поубавилось зубов, и, когда он мял во рту кусок баранины и нагибал голову набок, чтобы получше захватить его клыками, он был до ужаса похож на голодную старую собаку.

Это могло хоть у кого отбить аппетит, а мне и так было не до завтрака, и я сидел мрачный, не отрывая глаз от стола, задыхаясь от непреодолимого отвращения.

– Грешен, люблю поесть, мой мальчик, – пояснил он как бы в свое оправдание, отставляя наконец тарелку, – всегда этим грешил. Кабы не это, я бы, может, и горя меньше хлебнул. И без курева я тоже никак не могу. Когда меня там, на краю света, определили пасти овец, я, наверно, сам с тоски превратился бы в овцу, кабы не курево.

С этими словами он встал из-за стола и, запустив руку в карман своей толстой куртки, извлек короткую черную трубочку и горсть табаку, темного и крепкого, известного под названием «негритянского листа». Набив трубку, он высыпал остатки табака обратно в карман, точно в ящик; потом достал щипцами уголек из камина, закурил и, повернувшись спиною к огню, в который раз своим излюбленным жестом протянул мне обе руки.

– Вот, – сказал он, держа меня за руки и попыхивая трубкой, – вот джентльмен, которого я сделал! Настоящий джентльмен, первый сорт. Ох, и приятно мне на тебя смотреть, Пип! Так бы все стоял и смотрел на тебя, мой мальчик!

Я при первой возможности высвободил руки и, чувствуя, что мысли мои наконец приходят в некоторый порядок, попытался разобраться в своем положении. Прислушиваясь к его хриплому голосу, глядя на его морщинистую плешивую голову с бахромою седых волос, я стал понимать, к кому я прикован и какой крепкой цепью.

– Я не хочу, чтобы мой джентльмен шлепал по лужам; у моего джентльмена не должно быть грязи на сапогах. Ему надо завести лошадей, Пип! И верховых, и выездных, и для слуг особо. А то что же это, колонисты разъезжают на лошадях (да еще на чистокровных, шут их дери!), а мой лондонский джентльмен будет ходить пешком? Нет, нет, мы им покажем такое, что им и не снилось, верно, Пип?

Он достал из кармана большой, туго набитый бумажник и бросил его на стол.

– Тут найдется, что тратить, мой мальчик. Это твое. Все, чем я владею, – все не мое, а твое. Да ты не бойся, Это не последнее, есть и еще! Я для того и приехал на родину, чтобы поглядеть, как мой джентльмен будет тратить деньги по-джентльменски. Мне только того и надо. Мне только и надо, что этой радости – глядеть на него. И черт вас всех возьми! – закончил он, окинув взглядом комнату и громко щелкнув пальцами. – Черт вас всех возьми, от судьи в парике до колониста, что пылил мне в нос, уж мой будет джентльмен так джентльмен, – не вам чета!

– Помолчите! – воскликнул я, сам не свой от страха и отвращения. – Мне нужно с вами поговорить. Мне нужно решить, что делать. Мне нужно узнать, как уберечь вас от опасности, сколько времени вы здесь пробудете, какие у вас планы.

– Погоди, Пип, – сказал он, кладя руку мне на плечо и сразу как-то присмирев. – Ты малость погоди. Это я давеча забылся. Недостойные слова сказал, недостойные. Слышь, Пип, ты прости меня. Этого больше не будет.

– Прежде всего, – заговорил я опять, чуть не со стоном, – какие меры предосторожности можно принять, чтобы вас не узнали и не посадили в тюрьму?

– Нет, мой мальчик, – продолжал он все так же смиренно, – это не прежде всего. А прежде всего насчет недостойности. Недаром я столько лет растил джентльмена, – я знаю, какого он требует обращения. Слышь, Пип, я недостойные слова сказал, недостойные. Ты уж прости меня, мой мальчик.

Столько мрачного комизма было в этой речи, что я невесело рассмеялся и сказал:

– Простил, простил. Бросьте вы, бога ради, твердить все одно и то же!

– Нет, Пип, погоди, – не унимался он, – я не для того такую даль ехал, чтобы себя недостойным показать. А теперь, мой мальчик, продолжай. О чем бишь ты начал?..

– Как уберечь вас от опасности, которой вы себя подвергли?

– Да не так уж велика опасность. Если только на меня не донесут, опасности, можно сказать, никакой и нет. А кто на меня донесет? Разве что ты, либо Джеггерс, либо Уэммик.

– А если вас случайно узнают на улице?

– Да словно бы и некому, – сказал он. – В газеты я не собираюсь давать объявление, что вот, мол, А. М. воротился из Ботани-Бэй; и лет, слава богу, немало прошло, и корысти в этом никому нет. Но я тебе так скажу, Пит: будь опасность в сто раз больше, я бы все равно приехал поглядеть на тебя.

– И сколько вы здесь пробудете?

– Сколько пробуду? – переспросил он, удивленно взглянув на меня, и даже вынул изо рта свою черную трубку. – А я туда не вернусь. Я больше отсюда не уеду.

– Где же вам жить? – спросил я. – Что мне с вами делать? Где вы будете в безопасности?

– Не тревожься, мой мальчик, – отвечал он. – За деньги можно и парик купить, и пудры, и очки, и любую одежду – к примеру, панталоны с чулками, да мало ли еще что. Так и до меня люди скрывались, и я так могу не хуже других. А где жить, это ты, мой мальчик, сам мне присоветуй.

– Сейчас вы говорите об этом легко, – сказал я, – но вчера, видно, не шутили, когда клялись, что это смерть.

– И сегодня клянусь, что смерть, – сказал он и опять сунул трубку в рот. – Если поймают, так вздернут при всем честном народе, на улице, неподалеку отсюда, и очень важно, чтобы ты это как следует понял. Но раз уж дело сделано, о чем толковать? Я здесь. Вернуться туда мне теперь не лучше, чем здесь остаться, даже хуже. Приехал я к тебе по своей воле, сколько лет об этом мечтал. Пусть оно опасно, но я-то старый воробей, из каких только силков не уходил, с тех пор как оперился, и не боюсь сесть на огородное пугало. Если в нем спрятана смерть, значит так и надо, пускай выйдет, покажется, тогда я в нее поверю, – тогда, но не раньше. А теперь дай я еще полюбуюсь на своего джентльмена.

Он опять взял меня за обе руки и, попыхивая трубкой, восхищенно оглядел с головы до ног как свою собственность.

Я тем временем пришел к заключению, что лучше всего будет найти ему поблизости какую-нибудь тихую комнату, куда он мог бы въехать через два-три дня, когда вернется Герберт. Для меня было совершенно очевидно, что я должен посвятить Герберта в нашу тайну, не говоря уже о том, какое огромное облегчение это мне сулило. Но для мистера Провиса (так я решил его называть) это было отнюдь не столь очевидно. Он заявил, что даст на это согласие лишь после того, как увидит Герберта и составит себе о нем благоприятное мнение.