Убить сову (ЛП) - Мейтленд Карен. Страница 22
Настоятельница Марта подозвала меня кивком, и внезапно чувство безопасности испарилось, я ощутила нарастающую панику. Я знала, что на меня сейчас устремлены глаза всех присутствующих, хотелось выбежать за дверь, но снаружи я окажусь в полном одиночестве. Я подошла к ней, шаркая ногами и глядя в пол. Мои ноги всё ещё дрожали, а к рёбрам до сих пор больно прикоснуться. Что она собирается делать здесь, на виду у всех? Я будто со стороны наблюдала, как настоятельница Марта с помощью пучка иссопа окропляет меня водой. Но я не чувствовала падающих капель. А потом она произнесла моё новое имя — Османна.
— Добро пожаловать, Османна, — отозвалось эхо из глубины часовни.
Я оглянулась посмотреть, к кому это обращаются. Это не моё имя. Оно взято взаймы и висит на мне, как серый бегинский плащ.
Я знала, кто такая Османна. Принцесса, сбежавшая от родителей, чтобы жить в лесу. Епископ провозгласил ее невестой Христовой, а потом оставил на поругание садовнику, которому полагалось ее защищать и кормить. Как они могли выбрать это имя? Почему из всех имен святых надо было взять именно это? Они что, не понимают, что со мной произошло?
Настоятельница Марта нагнулась и приколола к моему платью маленький жестяной значок.
— Это кабан, символ благословенной святой. Когда святая Османна жила отшельницей в лесу, она приютила кабана, которого преследовали охотники. Она закрыла зверя своим телом, и тот не напал на неё. Когда епископ, охотившийся на кабана, увидел, как Османна чудом приручила свирепого зверя, он обратил её в христианство и крестил. Пусть этот знак твоей тёзки защитит и сохранит тебя, Османна.
Я хотела сорвать значок и втоптать его в пыль. Какой от него теперь толк? Уже слишком поздно. Будь у меня сила Османны ударить садовника так, чтобы он ослеп, я не стала бы молиться за его исцеление. Я бы хохотала над тем, как он ползает на коленях среди колючих зарослей. Я вырвала бы еду из его рук и отняла воду, поднесённую к губам. Мой шёпот загнал бы его в болото, а пение отправило в ледяную реку. Я мучила бы его в безводной пустыне, я молча бросила бы его в стылых тёмных землях. Пусть поймёт, что он со мной сделал. Я не Османна.
Июль. День святой Эверильды
Эверильда, благородная дама из Уэссекса, основала монастырь для восьмидесяти монахинь в Йоркшире. Умерла в 700 г. н.э
Лужица
— Если вы сию же минуту не встанете, останетесь без завтрака, — закричала Ма.
Я откинула одеяло и вздрогнула. Ещё даже не рассвело, но Ма уже широко распахнула дверь и ставни на окнах, чтобы сэкономить свечи. Уильям сидел на скамье, шаркая ногами, всё ещё зевал и тёр сонные глаза. Мы знали, что она не шутит насчет завтрака.
Сухой, плоский и твердый хлеб раскрошился, едва Ма попыталась его нарезать. Она глядела, словно старалась решить, что с ним делать. Наконец, собрала обломки на разделочную дощечку и поставила между нами. Это не настоящий хлеб. Ма размалывала понемногу старые сморщенные бобы и горох и смешивала с измельчёнными корнями аира, но в этом хлебе, наверное, и бобов почти не было. Она повернулась к очагу, чтобы зачерпнуть похлёбку из висящего над огнём большого железного котелка. Жидкая похлёбка состояла в основном из листьев щавеля и противно пахла.
Когда Ма отворачивалась, Уильям корчил рожи.
— Бесполезно так крутить носом, мой мальчик, — Ма умела видеть всё, даже когда мы думали, что она не смотрит. — Тебе придётся свыкнуться с этим или голодать. Это всё, что будет у нас на столе до следующего урожая.
— Спорим, отец такого не ест, — проворчал Уильям, с отвращением принюхиваясь к похлёбке.
— Ничего, вернётся домой и будет есть, как и мы все. — Ма обернула руку подолом юбки и сняла с огня котелок. — С нынешними ценами его заработка на солеварне не хватает, чтобы покупать зерно до Лугнасада [12].
Ма плотно сжала губы. Я знала — она злилась не на отца, а на Мастеров Совы. Они забрали целую миску соли в уплату за то, что окуривали наш дом горящей веткой с купальского огня для изгнания злых духов. Ма говорила, соль вдвое дороже вяленой рыбы и зерна, которыми расплачивались другие с нашей улицы. А призраки продолжали поглощать нашу еду.
Ма бросила в свою миску немного раскрошенного хлеба, и стала давить, чтобы хлеб размяк. Она ткнула ложкой в нашу сторону.
— И чтобы никто из вас не смел брать хлеб у Летиции. Эта старая сплетница отдаст вам последний кусок из своей миски, если попросите, но она делает хлеб безумцев из мака и семян конопли, иногда из других сорняков, когда больше ничего нет. А я не хочу, чтобы вы это ели, понятно?
— Уверен, на вкус он получше этого, — прошептал мне Уильям, прикрывая рукой рот.
— Может, и так. — Слух у Ма был острый, как у кошки. — Но он сведёт вас с ума. Случалось, поев его, взрослые мужчины тонули в болоте, думая, что идут по твёрдой земле. Кузина моей матери бросилась с церковной башни, сказав, что умеет летать. Она, правда, стала чудной после того, как муж утонул в море, но её доконал хлеб безумцев, так что берегитесь.
Она соскребла остатки похлёбки и хлебных крошек в рот и отодвинула миску.
— Детка, мы с Уильямом пойдём на сенокос. Бейлиф требует начинать с рассветом, пока держится сухая погода. Проверь, чтобы воды и дров хватило для ужина, и приготовь новую свечу до темноты, а то мы не вернёмся, пока не стемнеет. Потом собирайся и ступай работать, слышишь?
Мне не хотелось собирать собачье дерьмо [13]. Это нечестно. Уильяма же не заставляют. Провести день на тёплом лугу с сеном гораздо приятнее, чем весь день подбирать какашки на жарком солнце.
— Почему мне нельзя пойти с вами на сенокос? — заныла я.
— Ты же не хуже меня знаешь, бейлиф не станет тебе платить, ты слишком мала ростом, чтобы бросать сено в телегу. Ты будешь работать задаром. — Ма заматывала волосы длинной полоской ткани, чтобы прикрыть от пыли. — Работая на дороге, ты хоть что-нибудь получишь, и проверяй, что несёшь кожевнику полное ведро, иначе у него будет повод не заплатить.
— Но, Ма...
— Ты всё слышала! Закончил, Уильям? Тогда марш за дверь.
Дом опустел. В открытую дверь забрела маленькая коричневая курица, вспорхнула на стол, как будто понимала, что Ма ушла. Это Брида, моя любимица. У неё осталась белая метка на крыле после того, как кошка выдрала перья. Когда перья снова отросли, они оказались белыми, как шрам. Ма говорила, не стоит давать курам имена, иначе я буду плакать, когда им свернут шею. Но я ни за что не позволю свернуть шею Бриде. Я собрала в ладонь немного крошек горохового хлеба с деревянной дощечки. Брида искоса посмотрела на руку, блеснула яркими чёрными глазками и стала клевать крошки. Она гортанно клокотала, как всегда, когда была чем-то довольна.
Я осторожно держала ладонь перед Бридой в длинном тоненьком лучике света, только начинавшем пробиваться сквозь окно. Пальцы у меня уродливые. Теперь я знаю. Никогда о них не задумывалась, пока не появились акробаты. У той девочки были длинные красивые пальчики, смыкавшиеся вокруг шеста, а когда она, балансируя, поднимала руки, пальцы распускались в воздухе, как раскрывающиеся цветы. И обе руки у неё одинаковые. А мои разные. Два средних пальца на правой руке соединены перепонками, как у Ма и отца. Почти у всех в нашей деревне одна рука отличается от другой. У д'Акастеров — нет, но отец говорит, что ещё поколение назад они были чужаками, так что они не в счёт, а у большинства деревенских перепонки есть. Отец говорит, это чтобы отличать правую руку от левой в темноте.
Ма считает, что это знак нашей принадлежности к деревне. Однажды она рассказала мне о своём дяде, он был моряк. Он всё время плавал во Францию и как-то ужинал там в трактире, а этот чужестранец подходит к нему и говорит: «Ты из Улевика. Должно быть, мы кузены». Понимаешь, рассказывала Ма, он из-за руки моего дяди так сказал. Ма говорит, не важно, куда тебя занесло, ты никогда по-настоящему не покинешь Улевик, пока у тебя есть эти перепонки, они всегда приведут обратно, как амулет.