Испорченная кровь (ЛП) - Фишер Таррин. Страница 15

к о р м я т своих

читателей.

Медленный

яд; вы

заставляете их поверить, что это реально, что

побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь —

это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был

краткий и увлекательный опыт отношений с

провалом, которое заглушило на некоторое время

мою потребность в самоистязании посредством

полосования кожи ножом. А затем, в один

прекрасный день, я очнулась и решила, что была

жалкой — когда решила, что всасывание наркотика

через нос поможет избавиться от проблем с матерью.

В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я

начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и

кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты

определённо наслаждаешься, когда на вершине, но

если катишься вниз, т о сожалеешь о каждом часе,

к о т о р ы й потратил, упиваясь чем-то настолько

опасным.

Но

ты

срываешься

снова. Всегда

срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась

и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.

— Люди не созданы для того, чтобы нести

чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. —

Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела,

как Айзек делает то, что большинство не стало бы.

Но это просто Айзек.

— Может быть, принимая чужие, мы делаем

наши тяготы более сносными, — отвечает он.

Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой.

Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично

и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы

легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека

Астерхольдера.

Одержимость

любовью

была

настолько сильной, что от неё было чертовски

сложно избавиться. «Как рак », — думаю я. Просто,

когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.

Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю

последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо,

из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только

половину. Его рот открывается, когда он это видит.

— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее

преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять

душ.

— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не

честно!

Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.

Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я

не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда

должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать

его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт

возьми, не перестаёт ходить туда -сюда. Я лежу

неподвижно и жду.

И вот оно приходит. Несмотря на все

отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло

— это слово, которое становилось всё менее

знакомым.

В

последнее

время

Айзек

более

обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы

здесь.

— Топливо вот-вот закончится. Не знаю,

почему этого ещё не произошло...

Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа

внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек

ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в

генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек

боится, что мы не сможем получить воду из крана без

энергии.

— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, —

говорит он мне. — Но как только останемся без

воды, мы умрём.

Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но

мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я

вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли

подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый

кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит

решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу

в течение пяти минут после начала. Это почти

болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой

ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то

время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и

сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево

жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло,

и по мне лучше быть в тепле и испытывать

неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я

пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие.

Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл

Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла

Бриннера ( Прим. ред.: при рождении

Юлий

Борисович Бринер — американский актёр театра и

кино

русского

происхождения

с

швейцарско-бурятскими

корнями).

Из «Десяти

заповедей».

— Заткнись, Юл, — шепчу я.

Но он не затыкается. И не удивительно, что я не

замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем

я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время,

Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я

права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до

места, где есть помощь. Всё закончится. И это

хорошо, потому что у нас осталось около десяти

поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю

и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.

Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение

у раковины, где он обычно находится, глядя в окно.

Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде

чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили

несколько ночей назад, вс ё ещё на столешнице.

Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из

бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек

то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю

ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по

лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если

двигать

всеми конечностями сразу, то можно

ненадолго прогнать холод.

Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим

на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это

странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу

вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и

вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние

виски, который делает всё легче.

— День на карусели, — произношу я. — Давай

поговорим об этом.

Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть

на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я

удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный.

Стальной.

— Я никому не рассказывала эту историю. И не

в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта

комната кажется совпадением, — говорю я.

Он не отвечает, так что я продолжаю:

— Ты рассказал кому-то, не так ли?

— Да.

Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни

единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.

— Кому ты рассказал, Айзек?

Мы дышим в унисон, две пары бровей

сдвигаются.

— Моей жене.

Мне не нравится это слово. Оно заставляет

меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о

слепой, покорной любви.

Я

отвожу

взгляд. Смотрю

на

концы

лакированных

грив, которые украшают лошадей.

Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри,

расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова

отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна

нога

подогнута

вверх,

в

процессе

шага,

приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух

лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая.

Я расположена к ней. Главным образом потому, что

стрела пронзает её сердце.

— Кому рассказала она?

— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей

рассказывать?

Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой

лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно

изготовлено из костей.

Я не в восторге от правды; вот почему

обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.