Лавка древностей - Диккенс Чарльз. Страница 21

— Последний раз вы заняли семьдесят, — сказал карлик. — И спустили все за одну ночь.

— Да, да! В ту ночь мне особенно не везло, и тогда время еще не приспело! Квилп, подумайте, — говорил старик, и бумажки дрожали у него в руках, точно на ветру, — подумайте о сиротке! Будь я один, я с радостью принял бы смерть; может, даже поторопил бы судьбу, которая так неровно распределяет свои дары, приходит к гордецам и счастливцам и сторонится убогих, тех, кто в отчаянии призывает ее. Но я пекусь о своей сиротке. Помогите мне ради Нелли, умоляю вас! Только ради Нелли — мне самому ничего не нужно!

— К сожалению, у меня дела в Сити, — сказал Квилп, с невозмутимым видом вынимая часы из кармана, — а то я посидел бы у вас еще с полчасика, пока вы не успокоитесь, с удовольствием посидел бы.

— Квилп, добрый Квилп! — задыхаясь, прошептал старик, удерживая карлика за полы сюртука. — Мы с вами столько раз говорили о ее несчастной матери. Может быть, с тех пор я и стал бояться, что Нелли тоже ждут лишения. Подумайте об этом и не будьте жестоки! Вы же только наживетесь на мне! Дайте денег, не лишайте меня последней надежды!

— Нет, право не могу, — с необычной для него вежливостью ответил Квилп. — Но подумайте, как это поучительно: оказывается, даже самый проницательный человек и тот может попасть впросак! Знаете, вы меня так провели своим скромным образом жизни. Никого у вас в доме нет, только Нелли…

— Я же старался скопить побольше денег! Старался умилостивить судьбу и добиться от нее щедрой награды! — Да, теперь-то все понятно, — сказал Квилп. — Но я вот о чем говорю: вас считали богачом, и вы так меня провели своей скаредностью и уверениями, будто ваши прибыли втрое и вчетверо окупят проценты по ссудам, что я дал бы вам под расписку любую сумму, если бы не узнал ненароком вашу тайну.

— Кто же выдал ее? — в отчаянии воскликнул старик. — Ведь я был так осторожен! Кто он, этот человек, назовите его!

Хитрый карлик сообразил, что, указав на девочку, он ничего от этого не выиграет, так как тогда ему придется открыть и свою уловку, и вместо ответа спросил: — А вы сами на кого думаете?

— Наверно, Кит, больше некому! Он выследил меня, а вы его подкупили — да?

— Как вы догадались? Да, это был Кит. Бедный Кит! — соболезнующим тоном сказал карлик. Он дружески кивнул старику на прощанье, а выйдя на улицу, остановился и оскалил зубы в ликующей улыбке.

— Бедный Кит! — пробормотал Квилп. — Кажется, Этот самый Кит и сказал, что таких страшных карликов и за деньги не увидишь? Ха-ха-ха! Бедный Кит!

И с этими словами он зашагал прочь, не переставая посмеиваться.

Глава Х

Приход и уход Дэниела Квилпа не остался незамеченным. Наискось от лавки старика в тени подворотни, ведущей к одному из многих переулков, которые расходились от большой проезжей улицы, стоял некто, занявший эту позицию еще в сумерках и, по-видимому, обладающий неистощимым терпением и привычкой к долгим часам ожидания. Прислонившись к стене и почти не двигаясь часами, он покорно ждал чего-то и собирался ждать долго, сколько бы ни понадобилось.

Этот терпеливый наблюдатель не привлекал к себе внимания прохожих и столь же мало интересовался ими сам. Его глаза были прикованы к одной точке — к окну, около которого девочка сидела вечерами. Если он и отводил взгляд в сторону, то лишь на секунду, чтобы посмотреть на часы в ближней лавке, а потом с удвоенной сосредоточенностью обращал его к тому же окну.

Мы сказали, что этот некто, притаившийся в своем укромном уголке, не проявлял ни малейших признаков усталости, и так оно и было на самом деле, хотя он дежурил здесь уже не первый час. Но по мере того как шло время, этот некто начинал недоумевать и беспокоиться и поглядывал на часы все чаще и чаще, а на окно все грустнее и грустнее. Наконец ревнивые ставни скрыли от него циферблат, на колокольне пробило одиннадцать, потом четверть двенадцатого, и только тогда он убедился, что дальше ждать бесполезно.

О том, сколь огорчителен оказался такой вывод и сколь неохотно подчинился ему этот неизвестный нам человек, можно было судить по его нерешительности, по тому, как, покидая свой укромный уголок, он то и дело оглядывался через плечо и быстро возвращался назад, лишь только изменчивая игра света или негромкий стук — чистейший плод воображения — наводили его на мысль, что кто-то осторожно приподнимает створку все того же окна. Но вот, окончательно отказавшись от дальнейшего ожидания, незнакомец с места в карьер бросился бежать, точно гоня себя прочь отсюда, и даже ни разу не оглянулся на бегу, из страха, как бы не повернуть обратно.

Этот таинственный человек без всякой передышки промчался во весь опор по лабиринту узких улочек и переулков и, наконец, завернул в маленький квадратный двор, мощенный булыжником. Здесь он сразу сбавил ходу, подошел к небольшому домику, в окне которого горел свет, поднял щеколду на двери и распахнул ее.

— О господи! — Таким возгласом его встретила женщина, бывшая в комнате. — Кто там? Ты, Кит?

— Да, мама, это я.

— Что же ты какой усталый, сынок?

— Хозяин никуда сегодня не пошел, — сказал Кит, а она даже не выглянула в окошко. — И с этими словами он, грустный, расстроенный, сел к очагу.

Комната, в которой сидел приунывший Кит, была обставлена очень просто, даже бедно, и если бы не чистота и порядок, всегда в какой-то степени способствующие уюту, она показалась бы совсем убогой. Стрелки голландских часов близились к полуночи, но, несмотря на позднее время, мать Кита все еще стояла, бедняжка, у стола и гладила белье. В колыбели у очага спал младенец, а мальчуган лет трех, в чепчике на самой макушке и в куцей ночной рубашонке, таращил большие круглые глаза поверх края бельевой корзины, куда его пересадили из кровати, и, судя по его бодрому виду, спать не собирался, что сулило в самом недалеком будущем весьма заманчивые перспективы для его ближайших родственников и знакомых. Чудная это была семейка: мать, Кит и двое ребятишек — все, от мала до велика, на одно лицо.

Кит собирался пребывать в дурном расположении духа (увы! это случается даже с лучшими из нас), но, посмотрев на крепко спящего малыша и переведя с него взгляд сначала на среднего братца в бельевой корзине, потом на мать, которая без единой жалобы трудилась с раннего утра, счел за благо подобреть и развеселиться. Он качнул ногой колыбель, скорчил рожу бунтарю в бельевой корзине, приведя его в неописуемый восторг, после чего окончательно убедился, что молчать и хмуриться не стоит.

— Эх, мама! — сказал Кит, вынув из кармана складной нож и набрасываясь на большой ломоть хлеба с мясом, который мать приготовила ему с раннего вечера. — Сокровище ты у нас, вот что! Таких на белом свете раз, два, и обчелся!

— А я надеюсь, что и получше меня есть, — сказала миссис Набблс, — по крайней мере должны быть. Так нас проповедник учит в нашей молельне.

— А что он понимает! — фыркнул Кит. — Пусть сначала овдовеет, да поработает с твое за гроши, да попробует при этом носа не вешать, — вот тогда мы его спросим, каково это, и каждому его слову поверим.

— Да-а… — уклончиво протянула миссис Набблс. — Вон твое пиво, Кит, я его к решетке поставила.

— Вижу, — сказал он, беря кружку. — За ваше здоровье, матушка, и за здоровье проповедника, если вам так угодно! Ладно уж! Я против него злобы не таю.

— Так ты говоришь, твой хозяин никуда сегодня не пошел? — спросила миссис Набблс.

— Да, к несчастью, никуда не пошел, — сказал Кит.

— А по-моему, к счастью, — возразила его мать. — Значит, мисс Нелли не придется быть одной всю ночь.

— Правильно! — спохватился Кит. — У меня это из головы вон. Я говорю «к несчастью», потому что дежурил там с восьми часов, а ее так и не увидал.

— А вот любопытно, что сказала бы мисс Нелли, — воскликнула миссис Набблс, отставляя утюг в сторону и поворачиваясь лицом к сыну, — что бы она сказала, если б узнала вдруг, что каждую ночь, когда она, бедняжка, сидит одна-одинешенька у окна, ты сторожишь на улице, как бы с ней чего не случилось; и ведь на ногах еле стоишь от усталости, а не сойдешь с места, пока не удостоверишься, что все спокойно и она пошла спать.