Роза для дракона (СИ) - "Aino Aisenberg". Страница 16

переходят в положенном месте асфальт.

Свобода — это когда забываешь отчество у тирана,

а слюна во рту слаще халвы Шираза,

и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,

ничего не каплет из голубого глаза.

И. Бродский

Местечко это величается Хинтерцартен, а девушку, кажется, зовут Мици. Точно сноп спелых колосьев ложатся в руку ее светлые волосы, заплетенные в косички. Их сотни. Тонких. Ювелирных. Словно крошечные кометы — озорные искры в девичьих глазах. Кажется, ему стыдно. И нужно увести ее туда, где темно. Ведь, когда она касается его губ своими, день становится еще более знойным. Невыносимо жарким. Стоит дождаться, когда придет ночь и уронит на бок тончайший серебристый месяц.

Она — маггла, но это не имеет значения, потому что он давно знает: в умении размышлять и делать выводы любая из них может дать ему сто очков вперед.

Хинтерцартен — жаркий полдень, долгая ночь, туманное утро, стелющее безопасный пыльно-молочный тоннель мелких капель между гор, чтобы уйти и оставить ее спящей. Он запомнит, что ее звали Мици, и это не «кажется».

Точно. Горячо. Остро. Стыдно. Желанно, как преодолеть последнюю грань в воссоединении с самим собой.

…

Скорпиус бредёт по траве босиком. Бескрайний, зеленый летний океан расстилается перед ним. Пахнет полевыми цветами, утром и свежестью. Раньше этот аромат напоминал ему о Розе, заставлял сердце болезненно сжиматься, сигнализируя разуму о том, как он скучает.

Сейчас это не так. Больше он не чувствует и этого.

В нагрудном кармане расстегнутой рубашки уже два дня лежит пергамент, что принесла из дома семейная сова Малфоев. Скорпиус извлек письмо и поднес запечатанный свиток к лицу. У Розы новые духи, чуть более терпкие, чем раньше, характерные, наверное, для более взрослой, чем она, женщины. Ему никогда не нравилась мысль, что Роза взрослеет. Он любил весеннюю нимфу, которая лазила по деревьям гораздо быстрее него, огненный цветок ее волос: непокорный, застревающий между пальцами.

Письмо. Письмо! ПИСЬМО!!! Он должен, наконец, прочесть и ответить.

Сорвав печать, Скорпиус опускается в густую траву.

На колени падает фотография. Обычный маггловский снимок, наподобие тех, что они с женой делали, когда еще влюбленной парой гуляли по улочкам Лондона, забредая в кафе, согреться и просушить одежду, промоченную очередным дождем. На фотографии Роза — никакого пожара в прядях. Она поменяла цвет волос и укоротила их. Средне русая. Среднего роста. Средне… Закрывая лицо ладонями, Скорпиус упал на спину. Теплая влага под давящими на глаза пальцами. Будто так он мог сдержать слезы. Где-то рядом упала первая тяжелая капля. За ней вторая, третья. Дождь нашел его и здесь. Зазевавшегося, растерянного, потерянного… Убитого? Дождь пришел, чтобы смешать его слезы со своими?

Небо роняло воду, разбивалось о теплую землю. Вставать не хотелось, хотелось понять, где же он все-таки допустил ошибку. Ведь он действительно любил Розу, а теперь все?

И снова воспоминания закружили серые хороводы. Скорпиус вспоминал, как впервые привел Розу домой, и какое удовольствие испытал от скрипа отцовских зубов, когда объявил, что эта девушка — его невеста. Он был уверен в своем выборе. Тогда ему казалось, что если отец восстанет против их союза, он отречется от семьи, возьмет за руку свою рыжеволосую возлюбленную и уйдет прочь. Что же случилось с ним, с ней? Ведь нет рыжих волос. И Роза, она чья-то чужая… и ушел он один, не сжимая ничьих пальцев в своей ладони.

«Здравствуй, Роза!

Пишу тебе из тихого, Богом забытого места, под названием Хинтерцартен. Уже вижу твою попытку выговорить это слово. Даже не пытайся, ведь это Германия, а все, что говорят местные жители воспроизвести вслух гораздо сложнее, чем написать сочинение на древних рунах.

Здесь здорово. Непричесанные луга и такое же, в лохматых обрывках облаков, небо. Запах потрясающий: трава полевая впутывает шлейфы своих ароматов в дыхание ветра, и эту свободу, наполняющую легкие, не сравнишь ни с чем.

Хорошо, что в этот раз мне пришлось работать вдалеке от шумного Берлина, не в сердце суетливой Варшавы, здесь есть время подумать, побыть наедине с собой.

Читая твое последнее письмо, я улыбался каждой строчке. Как тебе удалось уговорить отца на щенка? Мне этой хитрости не дано было понять, и я промучился все детство, изводя родителей постоянным нытьем по поводу собаки. Тебе удалось сделать это сходу.

Ты спрашиваешь, скоро ли я приеду или просишь хотя бы раз взять тебя с собой. Я подумаю об этом, но только не в ближайший месяц. Мне предстоит визит в Россию и Японию, а это очень далеко. Кроме того обычаи в этих странах, говорят, довольно своеобразные, поэтому не хотел бы доставлять тебе неудобств. Рад, что вы с отцом потихоньку находите общий язык.

Скоро буду.

Скорпиус».

В обычный августовский вторник Драко Малфой непредусмотрительно пребывал в прекрасном настроении. Во-первых, ему удалось перенести рабочую встречу с позднего вечера на утро следующего дня, а во-вторых, он, наконец, закончил письмо сыну. Оно растянулось на три фута пергамента и содержало в себе новости за всё то время, что они не виделись, записанные мельчайшим, остробуквенным почерком мистера Малфоя.

Напевая себе под нос соответствующую случаю легкомысленную мелодию, мужчина выпустил из клетки сову по имени Винд и уже хотел привязать к её лапке тяжелый сверток, как вдруг его взгляд упал на пол совятни. «Даже здесь она теряет свои бумажки», — подумал Малфой, ведь в последнее время Роза действительно разбрасывала свои черновики по всему дому. Он намеревался забрать пергамент и при случае вернуть его рассеянной невестке, но шагнув к нему, увидел, что тот исписан почерком собственного сына.

Печать с пергамента была сорвана, сам он, по-видимому, выронен, а посему мужчина не видел ничего дурного, чтобы взять и прочитать его.

И он прочёл. Один раз, другой, и третий, будто первых двух оказалось мало. Взгляд метался от строки к строке, и мистер Малфой никак не мог взять в толк, что так сильно настораживает его в письме. «Здравствуй Роза»? «Россия»? «Традиции»? «Скоро буду. Скорпиус»?

Ему потребовалось практически выучить это короткое послание наизусть, чтобы понять: оно не содержит всех тех слов, которые влюбленные мужчины пишут своим девушкам, женам, любовницам.

Драко и сам в начале министерской карьеры часто выезжал из дома, и если уж ему не предоставлялась возможность взять жену с собой, он буквально заваливал ее письмами, да так, что совы, переносившие корреспонденцию молодых Малфоев, смотрели на них с недоверием и даже опасливо.

А письма… при воспоминании о том, ЧТО он писал своей Асти, Драко не смог сдержать улыбки, ведь помимо интимных признаний и слов любви, он расписывал каждую минуту жизни без нее, рассказывал, как это сложно. Какие слова содержали послания, не воспроизведет даже поэт. Да и сам Драко теперь на такое вряд ли уже способен.

Письмо Скорпиуса своей жене казалось достойным кисти художника. По нему даже слепой живописец смог бы нарисовать чудесный пейзаж неведомого Хинтерцартена — столь красиво, подробно и поэтично юноша повествовал о неизвестном городе. К пергаменту была прикреплена и открытка: сладкая вата облаков в кобальтовом небе, налитые спелостью травы. И ни одного, даже самого короткого слова нежности.

Не думая о том, что он делает, и как, возможно, дорого это письмо для Розы, Драко мнет послание. Искажается небо на фотографии, трескается краска. Ему снова до бессильной злости жаль. Жаль Розу Малфой.

…

Драко все же отправляет собственное письмо и долго смотрит вслед тяжело летящей сипухе. Ему все еще кажется, что он слышит шорох ее крыльев, хотя птица давно уже скрылась за горизонтом. Кулак его разжимается, и смятый пергамент падает на перепачканный пометом пол. Он наступает на письмо, покидая совятню.

Она возвращается почти поздно, не переходя, однако, той грани, когда приличной, замужней женщине следует вернуться домой, к ужину. Латунные стрелки старинных настенных часов показывают без четверти семь, когда открывается входная дверь, и на пороге возникает Роза.