Пастор (ЛП) - Симон Сиара. Страница 40

Последние несколько суток были будто из сна или сказки, где мои дни преследовались структурированными благодеяниями, и это была жизнь пастора, и где мои ночи были наполнены стонами, вздохами и скольжением кожи по коже.

Ночью мы могли притворяться. Мы могли пить и смотреть Netflix, могли трахаться и после вместе принимать душ (а затем снова трахаться). Мы могли дремать рядом друг с другом и спокойно засыпать. Мы могли делать вид, что являемся обычной парой, которая уже несколько недель в отношениях, но ничто не удерживало нас от обсуждения таких нормальных для пар тем, как встреча с родителями друг друга, или где бы мы провели День Благодарения.

Но мы остро и болезненно осознавали собственное притворство, свой обман. Мы мошенничали, потому что правда была намного хуже: правда о том, что этот рай закончится тем или иным способом.

Что, если у этого не будет конца? Если завтра я позвоню епископу и скажу ему, что хочу уйти? Что я хочу лишиться духовного сана и снова стать нормальным мужчиной?

Из поздней латыни «laicus», что означало «мирянин». Чтобы стать мирянином.

Что, если через несколько месяцев после этого момента я смогу встать на колени перед Поппи и предложить ей не оргазм, а свои руку и сердце в браке?

Я закрыл глаза, выключая реальный мир и позволяя своему разуму отправиться туда, куда не позволял ему уйти до этого: в будущее. В будущее, где были мы, дом и несколько малышей Белл под ногами. Я бы последовал за ней куда угодно и, если она захотела бы работать в Нью-Йорке, Лондоне, или Токио или остаться в Канзас-Сити, был бы рядом с ней. Поступил бы как Руфь с Ноеминь (прим.: в «Книге Руфи» подробно изложена история жизни главной героини книги, Руфь. «Книга Руфи» — это своего рода буколическая повесть, яркими красками рисующая патриархальный быт того времени. Рассказ о том, как бедная Руфь собирала колосья на жатве богатого Вооза, как последний, обратив на неё внимание, приказал рабочим побольше оставлять недожатых колосьев, как, по совету свекрови (Ноеминь), Руфь стыдливо предъявила свои родственные права на Вооза и как последний перед старейшинами города утвердил своё право на неё, изложен с неподражаемой простотой и искренностью); был бы готов сделать её жизнь и желания своими собственными, и любое место, какое только выбрала бы Поппи, мы превратили бы в наш дом. Проводили бы наше совместное время трахаясь и любя. Когда-нибудь наблюдали бы, как её живот растёт вместе с моим ребёнком внутри.

Но что я должен был делать? У меня было две степени, и обе одинаково бесполезны в реальном мире, бесполезны везде, за исключением Божьих Храмов и храмов науки. Я мог бы преподавать, думаю, богословие и, возможно, языки. Я всегда хотел быть учёным, который сидит в несколько пыльной библиотеке, углубившись в пыльные книги и выискивая забытые знания тем же путём, что археолог выкапывает забытые жизни. Идея возбуждала меня, проносясь сквозь мои мысли подобно дождевым каплям и всплескам возможностей. Новые города, новые университеты… Список в моей голове был составлен из мест, имеющих лучшие классические и богословские программы: там должен был быть способ, с помощью которого я смог бы объединить их, может, подать заявку на получение докторской программы или устроиться на работу в качестве помощника…

Я открыл глаза, и этот славный дождь из фантазий прекратился, а вес всего, что должно было остаться позади, обрушился на меня. Я бы покинул этот город: Милли, молодёжную и мужскую группы, всех прихожан, которых так заботливо направлял к Богу. Я бы оставил позади блинный завтрак, одежду в кладовке и всю работу по борьбе с извращенцами в духовенстве. Я бы оставил позади дар превращения хлеба в плоть, вина в кровь, и дар прикосновения одной рукой к завесе, отделяющей этот мир от мира иного. Я бы оставил позади Отца Белла — человека, которым стал — я был бы обязан отбросить его прочь, будто бы он омертвевшая плоть и загубленное оперение, и взрастить новый облик с болезненной розовой кожей.

У меня была жизнь, копящая богатства на небесах, превосходящая себя как бегун на соревнованиях, и я размышлял об отказе от этого… Ради чего? Я пытался унять заученные наизусть стихи, сгрудившиеся в моей голове, стихи о сеянии в плоть и жатве тления (прим.: Послание к Галатам 6:7-8), стихи о плотских страстях, ведших войну с моей душой. Предайте смерти в себе всё то, что принадлежит земному.

Предайте смерти мою любовь к Поппи.

Моё горло сжалось, а во рту пересохло; тревога обострилась, будто кто-то приставил нож к моему горлу и требовал выбрать сейчас же, но как мне сейчас выбирать, если оба варианта обходятся такой ценой?

Потому что, оставшись на этом же месте, я потерял бы спящую рядом со мной женщину: ту, которая спорила о расовых и гендерных различиях в «Ходячих мертвецах», которая брала из воздуха неизвестные литературные цитаты, которая пила так, словно тонула, и которая делала меня таким твёрдым, каким я не бывал никогда в своей жизни.

Осознание этого нанесло мне резкий укол паники.

Повернувшись к ней, я погладил ладонью её бок: вниз по наклону её рёбер и вверх по изгибам её бедра. Она немного пошевелилась и, всё ещё крепко спав, приникла ближе, отчего моя грудь напряглась.

Я не мог потерять её.

И я не мог удерживать её.

Этот тип страха, этот конкретный вид паники не должны были делать меня твёрдым, но они делали. Настолько твёрдым, что мне было необходимо потянуться вниз и погладить себя. Я был охвачен необходимостью заклеймить мою девочку ещё раз и похоронить себя внутри неё, как будто ещё один оргазм окажет влияние на наше обречённое будущее.

Я скользнул рукой между нами, придвигая своё тело к ней и находя эти нежные губки между её ног, начал дразнить их, щёлкая пальцами по клитору и по розовым складочкам вокруг её входа. Она подвинулась и довольно вздохнула — сонный вздох — её бёдра раскрылись, дабы предоставить мне лучший доступ, хотя её глаза оставались закрытыми, а лицо расслабленным. Она по-прежнему спала.

Я наклонил голову, чтобы взять в рот сосок, нежно посасывая его, кружа своим языком вокруг затвердевшей вершинки, и теперь Поппи извивалась, но всё ещё пребывала в царстве Морфея, и к чёрту это, я не мог больше ждать. Я приподнял одну из её ножек и закинул на моё бедро, тем самым располагая себя над её входом. До сих пор удерживая её, я толкнулся вперёд, и сомнения, как занавес, опускающийся поверх залитого солнцем окна, или как дверь, подавляющая шум вечеринки, тотчас были заглушены. Они исчезли перед лицом нашей связи, перед ощущением её тугой щёлки, обхватившей меня. Боже, я мог бы остаться в таком положении навсегда, даже не двигаясь, лишь находясь внутри Поппи, и чувствовать её пробуждение и потягивание, словно она томящаяся кошка, пока стойко удерживал бы её бёдра вплотную к моим.

Наконец-то её глаза открылись: сонные, но довольные.

— Ммм, — пробормотала она, сильнее обхватывая мою талию своей ногой. — Мне нравится просыпаться вот так.

— И мне, — ответил я хрипло, убирая прядь волос с её щеки.

Она положила руку на моё плечо и толкнула меня назад, перекатывая нас так, что я оказался лежащим с ней на моих бёдрах; она начала объезжать меня медленно, лениво покачиваясь. Сон и секс растрепали ей волосы, превратившиеся в нечто запутанное, в беспорядочные локоны на её бледных плечах и мягкой груди, а уличный фонарь, который светил в окно, окрасил её изгибы в оттенки света и тени.

Иногда она была слишком красива, чтобы смотреть на неё.

Заложив руки за голову, я откинулся назад, просто наблюдая за тем, как она получала от меня наслаждение, как начала двигаться всё быстрее и быстрее, тогда как её глаза были закрыты, а руки упирались в мой живот. С этого ракурса я видел нуждающийся бутон, трущийся об мой таз, и крошечный проблеск того местечка, где заполнял и растягивал Поппи, и, блядь, я могу потерять это прямо сейчас, если не буду осторожным.

— Вот это моя девочка, — прошептал я. — Используй меня, чтобы кончить. Вот так. Ты сейчас такая чертовски сексуальная. Ну же, детка, возьми это. Давай.