Шрам на ладони - Дубровина Елена. Страница 10

Он встречался с членами банды лишь тогда, когда надо было забрать добычу. И они, зная его в лицо, не подозревали, что имеют дело с самим главарем. Считали его «шестеркой», передаточным звеном, кем-то вроде курьера, перевозящего деньги из одного места в другое.

Вел он себя во время этих встреч тихонько, скромненько, если и разговаривал, то заискивающе, вполголоса. Эта возможность менять тембр голоса давала ему и возможность скрывать свою настоящую личину. Сам же примечал любые нюансы и в разговорах, и в поведении сообщников и, если что-то его настораживало, тут же избавлялся от ненадежных.

Когда у него созревала очередная идея, он тщательно продумывал план, проводил всю подготовительную работу, а уж затем по телефону вызывал тех, кто понадобится ему для решающей, заключительной фазы операции. И уж тогда в этих телефонных беседах в его голосе звучали металл и повелительные интонации. Тут он проявлял себя как настоящий главарь.

Расплачивался щедро, строго соблюдая сроки выплаты и размеры оговоренных заранее сумм и процентов, а потому подручным не было смысла обманывать его. Они верили в его силу и изворотливость. Операции, разработанные им, всегда проходили без единого срыва.

В телефонных переговорах они называли его коротко: Батя. Сам же он скромно именовал себя Наводчиком. Не крестным отцом, не главарем, не хозяином.

Наводчик. В этом прозвище была доля самоиронии — оборотной стороны мании величия. Эдакое нарочитое самоуничижение. Я, дескать, человек маленький, незаметный, а вон какими делами ворочаю. Вы же, людишки, — пешки в моих руках. Хочу — казню, хочу — помилую. В сущности, все вы — лишь средство для моего обогащения. Только вы, недалекие, об этом не подозреваете.

В том, что его власть над жизнью и смертью была скрытой, подспудной, находил он своеобразное наслаждение. Чувствовал себя всемогущим джином, до поры до времени скрывающимся в обыкновенной бутылке из зеленого стекла, из которой он в нужный момент выпускал щупальца своей хитрости, жестокости и коварства. И люди, управляемые этими невидимыми щупальцами, были в их власти: одни убивали, другие же — умирали.

Как приятно было наблюдать за всем этим из-за зеленого бутылочного стекла! Это было даже приятнее, чем получать прибыль. Власть сладостнее денег. Особенно тайная власть. Так что свое инкогнито он сберегал не только из соображений личной безопасности.

О своих потенциальных жертвах Наводчик обычно знал все — или почти все. Собственно говоря, на тщательном, доскональном сборе информации и строился успех его налетов.

Он был прекрасно осведомлен о том, что Екатерина Петровна Семенова, безжалостно обреченная им на гибель, — или, как он любил выражаться, на «отстрел» — была одинокой незамужней женщиной с ребенком.

Но судьба матери и ее малыша Наводчика не занимала. Он не любил детей, считая их чем-то вроде крыс, которые лишь пищат, требуя жратвы, грызут и портят все подряд. Однако он умел входить к детям в доверие и покорять их наивные сердца: работают же некоторые дрессировщики с крысами, и те в результате прекрасно слушаются, выполняя самые сложные команды. Так он считал.

Быть может, его отвращение к детям объяснялось тем, что он ненавидел собственное детство и не любил вспоминать о нем.

Однако в тягостных сновидениях — он был ведь все-таки человекоподобным и по ночам видел сны — его мучили картины из далекого прошлого.

— Кто ты есть, — брезгливо спрашивал его отец. — Да ты — никто. Пустое место. Ноль без палочки.

Отец подливал себе в бокал из богемского стекла французское красное вино. Он не был заурядным пьяницей. Он любил смаковать изысканные напитки. И никогда не пьянел.

Возможно, сыну было бы и легче, если бы его родитель валялся после попоек под забором, попадал в вытрезвители, похабно ругался и даже дрался. Тогда у сына появился бы повод реагировать на отцовское пренебрежение ответным презрением. А так — так он ничего противопоставить не мог.

— Ты никто, никто, никто! — пространство сновидения множило, как ксерокс, это убийственное слово.

С каждым следующим повтором Наводчик чувствовал, что он тает, тает, постепенно превращаясь в ничто, в пустоту.

Вот он уже стал совсем бесплотным, прозрачным, так что сквозь его разреженное тело можно было при желании просунуть руку.

— Ты ноль! — подытожил отец и со стуком поставил на стол опустошенную бутылку из-под бургундского.

Несуществующее тело Наводчика, лишившись остатков веса, вдруг оторвалось от пола и зависло в воздухе.

Затем оно воспарило над столом и… юркнуло в пустую бутылку.

Отныне его бестелесность станет силой. Ноль превратится во всемогущего джина.

Отец Наводчика давно покоится на Кунцевском кладбище, а кошмар все повторяется, почти каждую ночь. И за это Наводчик мстит миру, мстит людям — оттуда, из-под прикрытия бутылочного стекла. Мстит не во сне, а наяву. Он, кого прежде считали пустотой, стал властелином судеб.

И все-таки каждый раз в день операции его охватывало чувство тревоги. Когда видишь своими глазами, как все происходит, как-то спокойнее. Можно, в случае чего, вмешаться и откорректировать. А если находишься в стороне, вдали от разворачивающихся событий, начинают глодать сомнения: вдруг исполнители что-то напортачат, ошибутся или проявят ненужную инициативу.

Однако в стороне оставаться необходимо. На юридическом языке это называется «обеспечить себе алиби».

На этот раз свое алиби он решил обеспечить на собственной вилле в Болшеве. Проинструктировав в последний раз по телефону «мокрушников», непосредственных исполнителей задуманного, он еще засветло уехал из Москвы.

Вилла у него была отстроена, что называется, «по последнему писку»: тут имелось все, что необходимо для комфорта богатых, привыкших к роскоши людей. Но особым предметом его гордости была не сверкающая заморской плиткой ванная с джакузи и прочими оздоровительными приспособлениями, а настоящая деревенская банька, скромно стоящая на заднем дворе.

Ее-то он и попросил истопить Марью Устиновну, пожилую женщину, живущую неподалеку, в частном секторе.

Марья Устиновна взялась за дело с охотой, как бралась за всякую предложенную ей работу. Каждый приезд Наводчика сулил ей приличный заработок. То прибиралась, то готовила, теперь вот — банька. Она всегда радовалась, когда в окнах виллы загорался свет.

Итак, Марья Устиновна принялась за дело, а Наводчик тем временем отправился в Дом творчества кинематографистов, расположенный неподалеку. Ему нужны были свидетели, которые в случае чего подтвердят его алиби, причем свидетели с именем, внушающие доверие. А среди киношных знаменитостей — он это прекрасно знал — всегда найдутся люди, готовые выпить и закусить на халяву. А уж в баньке попариться — тем более. Это особый шик.

Наводчик любил повертеться в среде кинематографистов. Ему казалось, что их мир ему сродни: то же лицедейство, перевоплощение, грим. Сценаристы и режиссеры были, как и он, властелинами человеческих судеб. Только, в отличие от него, они вершили судьбами вымышленных людей. В этом они были слабее, чем он. А потому неизбежно должны были, как и прочие смертные, запутаться в его щупальцах.

Он часто посещал фестивали и премьеры, умел легко и элегантно знакомиться, был эрудирован и остроумен. Многие деятели кино знали его в лицо, принимали почему-то за преуспевающего критика.

Наводчик был уверен, что в Доме творчества обязательно встретит кого-нибудь из знакомых. Ну, а если не повезет — что ж, тоже не проблема. Завязать новые контакты не так уж сложно.

Однако ему повезло. По дорожке уныло брели режиссер Крошкин и Заслуженный артист республики Махальский. Деньги у них кончились, а выпить хотелось. Чтобы остудить творческую жажду, приятели вышли подышать свежим воздухом. Как и положено истинным художникам, они верили в чудо. И чудо действительно явилось им в лице Наводчика.

— Мне так одиноко, друзья мои, — патетически пожаловался он, — хоть вешайся. Так хреново на душе, что даже «Абсолют» не лезет в глотку.