Взыскание погибших - Солоницын Алексей Алексеевич. Страница 19

— В Могилеве, когда я у папа был, меня учили. К ружью приставлен штык, и ты колешь. А если тебя колют, отбиваешь удар.

— Ты, конечно, своего обидчика заколол! — сказала Мария.

— Нет, мы сражались, а потом он упал. Я приставил штык к его груди, потребовал, чтобы он покаялся и встал на колени.

— Он встал? — спросил государь, заходя в комнату.

Улыбаясь, он подошел к сыну и присел на кровать.

Теперь царь с наследником оказались в центре комнаты, царица — слева, а по бокам, полукругом, — все четыре княжны.

— Да, он упал на колени и даже плакал. И я почему-то заплакал и проснулся… Нога болела. Мне казалось, что это во время нашего поединка он штыком ранил меня…

— Ну теперь рану подлечили, и ты совершенно здоров. Хорошо вы тут сидите! Читали Евангелие?

— Да… Зашел разговор о терпении в скорбях, — сказала государыня. — Маша не совсем понимала, что значит подставить другую щеку, если тебя ударили по одной.

— И что же? Как вы растолковали?

— Мама сказала, что имеется в виду удар жизни. То есть надо уметь выдержать и следующий удар судьбы, быть готовым к нему.

Государь задумался. Он тоже исхудал за последнее время — ему не хватало прогулок, к которым он так привык. Не разрешено пилить и колоть дрова, как он это делал с солдатами из охраны в Тобольске. Находиться все время в душном помещении с закрытыми и замазанными известью окнами в самый разгар летней жары было для государя невыносимо тяжело. Спасало чтение, но ведь не будешь читать весь день напролет! Угнетало бездействие, которым он всегда так тяготился. С юных лет отец приучил его к работе. Один вид работы сменялся другим, и тогда не было утомления.

— Я бы только хотел обратить ваше внимание на слова Спасителя: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою…» Понимаете, правую. Вера наша потому и называется православной, что она правильно славит Бога, отстаивает правое дело. Следовательно, можно заключить, что правая щека подразумевает, что ты получил удар за правое дело. Верно? Хотя я тут не настаиваю… И потом, речь идет о твоей щеке, а не о чужой. То есть страдания принимай сам. А уж если за другого… Тут Суворов верно сказал: «Сам погибай, а товарища выручай!»

— А помните, папа, как сказано: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших»?

Это сказала Ольга.

Мария взяла Евангелие и проверила старшую сестру.

— У меня нет такой памяти, — вздохнула она. — Зато я из «Евгения Онегина» помню…

— Помните, мама, нам еще в Тобольске один поэт прислал стихотворение. «Молитва» называется. Помните? — глаза Ольги оживились, заблестели, и нельзя было не любоваться ими — выглянуло солнышко и осветило гладь лесного озера.

— Помню, но не наизусть, — ответила императрица.

— А я его переписала себе в тетрадь.

— Тогда прочти, пожалуйста, — попросил государь. Ольга кивнула и, не вставая, только чуть отклонившись от спинки стула и приподняв голову, прочла:

Они сидели, задумавшись, семеро детей Божьих, одна семья, одно неразделимое целое — и в жизни, и в смерти.

Глава девятая

Первая тайна убийц

16 июля 1918 года. Утро

Янкель Юровский завтракал. Он удовлетворенно хмыкнул и вытер салфеткой рот — так, чтобы не испачкать усы. Откинулся на спинку венского стула и посмотрел на Моню, жену. Она робко улыбнулась ему и тут же встала, по взгляду Янкеля поняв, что надо подавать чай.

У нее был открытый лоб. Черные волосы коротко, по моде подстрижены, глаза карие, глубокие, в которых почти всегда было выражение покорности и тоски. Ходила она быстрыми мелкими шажками, сутулясь, торопясь угодить мужу.

И ее взгляд, и походка — все, что прежде так нравилось Янкелю, теперь раздражало. Он уже пожалел, что приехал повидаться с Моней — лучше бы этого не делать. Жена такого человека, как он — революционера, партийца, чекиста, — должна быть гордой и смелой, ходить с прямой спиной и поднятой головой. И шея должна быть не с преждевременными морщинами, а как у этих…

У этих!

Он отхлебнул из стакана с подстаканником крепкий сладкий чай и резко поставил стакан на стол.

О чем бы он ни думал в эти июльские дни, часто, совсем некстати, перед глазами вставали царица, ее дети, реже царь.

— Не горячий? Мало сахара? — спросила Моня.

— Нет! — раздраженно ответил он.

Встал и, посмотрев на себя в зеркало, еще раз причесал черные волосы, зачесанные назад, и усы, которыми он особенно гордился — они были густыми, загибались волной, приподнимались на концах кверху. Такие усы он увидел у одного франта на картинке парижского журнала, который попался ему еще в те времена, когда целый год он жил в Берлине, учась там настоящей цивилизованной жизни.

— Ночевать не буду, не жди. Работы много. И не спрашивай ни о чем… Меня может не быть дня два-три.

Моня и не думала спрашивать. Он часто ночует не дома. Хорошо, что хоть сегодня заехал и сказал, что много работы. Наступают белые, об этом все говорят.

Работа у Янкеля действительно очень трудная, а главное — опасная. Люди боятся всех, кто служит в «чрезвычайке». Янкель там один из главных. И он никого не щадит. А это значит, что и его не пощадят, если он попадется к белым.

Кто победит, Моня не знала и не хотела знать. Она лишь боялась, как бы не поймали Янкеля, ведь тогда их могут всех убить, в том числе и их сына, такого смышленого и умненького мальчика.

Вот он вошел в комнату, увидел отца и улыбнулся ему. На нем хорошая рубашка, штанишки. Сандалики, правда, старые, но ничего. Скоро будут ботиночки или хромовые сапожки.

— Яша, ты уходишь? — это вошел отец Юровского, Хаим.

Это крепкий, с седой курчавой бородой старик. На голове — ермолка, поверх застиранной холщовой рубашки — старый жилет из черного сукна. Он внимательно смотрел на сына.

Отца Янкель не любит. Ведь это по его милости из благодатных полтавских мест они были сосланы в Сибирь — Хаим попался на воровстве.

Местом их ссылки оказался город Каинск в Томской губернии. Название города словно призывало к раскаянию, но Хаим, как рано понял Янкель, не мог измениться душой — был упрям, хитер и по-прежнему брал то, что плохо лежит, вовсе не считая это воровством. Он и Янкеля учил тому, что отнимать у гоев не только можно, но и нужно, как учит Талмуд. Чтобы сын лучше усвоил иудейскую веру, Хаим определил его в еврейскую школу «Талматейро» при синагоге, но курса Янкель не окончил. Прилежнее он учился у часовщика Пермана, и Хаим был доволен, что сын получает надежную, хлебную профессию. Правда, Янкель это не сразу понял, пришлось его упрямство одолевать ремнем, поэтому он невзлюбил отца.