Повесть о двух городах - Диккенс Чарльз. Страница 13

Ни мистеру Лорри, ни мосье Дефаржу не хотелось на это соглашаться, они полагали, что кому-нибудь из них непременно надо остаться с ней. Но так как нужно было позаботиться не только о лошадях и почтовой карете, но и успеть еще получить подорожные, а день уже клонился к вечеру и время было на исходе, — они в конце концов уступили и, наскоро сговорившись обо всем, что предстояло сделать, и поделив между собой неизбежные хлопоты, поспешили уйти.

Между тем стало смеркаться; тесно прижавшись к отцу, дочь положила голову на грубый дощатый пол и не отрываясь смотрела на отца. Постепенно становилось все темнее и темнее, и они тихо лежали вдвоем до тех пор, пока не замелькал свет на площадке и не засветились щели в стене.

Мистер Лорри и мосье Дефарж, успешно завершив все необходимые хлопоты, принесли с собой дорожные плащи, пледы, а кроме того, хлеб, мясо, вино и горячий кофе. Мосье Дефарж сложил все эти припасы на скамью, туда же поставил фонарь, — на чердаке, кроме скамьи и соломенного тюфяка, ничего не было, — и вдвоем с мистером Лорри они подняли узника и помогли ему стать на ноги.

С лица старика не сходило выражение удивления и испуга, и никакой разум человеческий не мог бы разгадать по его лицу, что творилось в его душе. Понимал ли он, что произошло? Доходило ли до него то, что ему говорили? Сознавал ли он, что он теперь на свободе? Даже самый прозорливый мудрец не решился бы ответить на эти вопросы. Они пробовали заговаривать с ним, но он приходил в такое замешательство, так долго подыскивал слова, что, испугавшись, как бы он еще больше не разволновался, они решили до поры до времени оставить его в покое. Он то и дело хватался за голову, чего до сих пор за ним не замечали, однако голос дочери, видимо, был ему приятен — стоило ей только заговорить, он тотчас же поворачивался и смотрел на нее.

Покорно, как человек, давно уж привыкший подчиняться любому приказанию, он ел и пил то, что ему давали есть и пить, послушно надел на себя плащ и другие теплые вещи, какие ему велели надеть. А когда дочь взяла его под руку, он схватился обеими руками за ее руку и не отпускал ее больше от себя.

Вышли на лестницу и стали спускаться — впереди Дефарж с фонарем, позади всех, замыкая шествие, — мистер Лорри. Не успели они пройти несколько ступеней по этой бесконечно длинной лестнице, как старик вдруг остановился и начал озираться по сторонам, всматриваясь растерянным взглядом в стены, в потолок.

— Вы помните это место, папа, припоминаете, как вы шли сюда?

— Что вы сказали? — Но, прежде чем она успела повторить вопрос, он уже забормотал, точно вдруг догадавшись, о чем она спрашивает. — Припоминаю… Нет, не припоминаю. Так давно, так давно это было.

Ясно было, что он не помнил, как его взяли из тюрьмы и перевезли в этот дом. Пока они медленно спускались по лестнице, он все бормотал: «Сто пятый… Северная башня…» — и по его блуждающему взору, по тому, как он озирался, видно было, что он недоумевает, куда девались толстые крепостные стены, которые столько лет замыкали его со всех сторон. Когда они вышли во двор, он машинально замедлил шаг, словно зная, что сейчас надо ждать, пока опустят мост, а когда никакого моста не оказалось и он увидал стоявшую прямо на улице карету, он выпустил из своих рук руку дочери и схватился за голову.

Никто не толпился у ворот, никто не выглядывал из окон, на улице не видно было ни одного прохожего, какая-то неестественная тишина и запустенье царили кругом. Только одна живая душа и присутствовала при их отъезде — мадам Дефарж: она стояла на крыльце, прислонясь к косяку, углубившись в свое вязанье, и ничего не видела.

Узник вошел в карету, за ним поднялась дочь, но мистер Лорри только было занес ногу на подножку, как узник жалобно взмолился, чтобы ему дали его сапожные инструменты и недошитые башмаки. Мадам Дефарж крикнула мужу, что она мигом сбегает за ними, и, не переставая вязать, прошла через светлый круг на земле, отбрасываемый фонарем, и скрылась во дворе. Она быстро вернулась, подала все это в карету, а сама снова стала на крыльце, прислонилась к косяку, снова занялась вязаньем и ровно ничего не видела.

Дефарж вскочил на козлы и крикнул: «К заставе!» Кучер щелкнул кнутом, и карета загромыхала по мостовой под мигающим светом раскачивающихся наверху фонарей.

Фонари раскачивались на ветру, ярко светили на богатых улицах, еле мерцали в кварталах победнее, — и они ехали мимо освещенных лавок и веселой толпы гуляющих, мимо залитых огнями кофеен и театральных подъездов — и, наконец, подкатили к городской заставе. Солдаты с фонарями вышли из караульной.

— Господа отъезжающие! Ваши подорожные.

— Извольте, господин комендант, — сказал мосье Дефарж, соскакивая с козел и с озабоченным видом отводя н сторону начальника караула. — Вот документы того седого господина в карете. Мне выдали их, когда я брал его из…

Он понизил голос почти до шепота: фонари суетливо зашныряли, рука в форменном рукаве просунула фонарь в карету, и глаза, устремившиеся вслед за фонарем, окинули седого пассажира внимательным взглядом, совсем не похожим на тот, каким они изо дня в день, ночью и днем, оглядывали проезжающих у заставы.

— Так. Все в порядке. Трогай! — гаркнул караульный.

— Прощайте! — крикнул Дефарж.

И карета покатила в мерцающем свете редевших наверху фонарей, мигающих все слабее, все реже, — и выехала под необъятный свод усыпанного звездами неба.

Внизу под этим куполом неподвижных и вечных светил (а иные из них так отдалены от крохотной нашей земли, что ученые утверждают, будто лучи их даже еще и не достигли ее, не нащупали в пространстве этой точки, где что-то творится и происходит) плотно сгрудились огромные ночные тени. И до самого рассвета в течение всей этой холодной тревожной ночи они снова все что-то нашептывали мистеру Джарвису Лорри, который сидел против заживо погребенного человека, только что поднятого из могилы, и думал, — восстановятся ли у него когда-нибудь хотя бы частично его умственные способности, или он уже лишился их навсегда, а в ушах у него звучал неотвязный шепот:

— Я думаю, вы рады, что вернулись к жизни?

И ответ всегда был один и тот же:

— Не знаю.

КНИГА ВТОРАЯ

«ЗОЛОТАЯ НИТЬ»

Глава I

Пять лет спустя

Банкирский дом Теллсона близ Тэмпл-Бара даже в 1780 году уже казался сильно отставшим от времени. Он помещался в очень тесном, очень темном, очень неприглядном и неудобном здании. Оно, несомненно, отстало от времени, — мало того, компаньоны фирмы возвели этот его недостаток чуть ли не в традицию, — они гордились его теснотой и темнотой, гордились его неприглядностью и неудобствами. Они даже хвастали этими заслужившими широкую известность качествами своего дома и с жаром убеждали себя самих, что, не будь у него всех этих недостатков, он бы далеко не был столь респектабелен. И они не только верили в это, — их вера была мощным орудием, которое они, не стесняясь, пускали в ход против более благоустроенных фирм. Банку Теллсона, говорили они, не требуется просторных залов; банку Теллсона не требуется дневного света, банку Теллсона не требуется никаких новшеств. Ноксу [12] и Кo, пожалуй, не обойтись без этого, или скажем, Братьям Снукс; но Теллcон! Слава тебе, господи!

Ни один из компаньонов не задумался бы лишить наследства родного сына, ежели бы кто из них посмел заикнуться о перестройке банкирского дома Теллcон. В этом отношении фирма придерживалась примерно тех же правил, что и ее отечество, кое частенько лишало наследства сынов своих, осмелившихся предложить кой-какие усовершенствования тех или иных законов или установлений, давно уже доказавших свою непригодность, — и тем самым именно и упрочивших свою славу незыблемых.

Вот так и банкирский дом Теллсона поддерживал свою славу и гордился незыблемым совершенством своих поистине непревзойденных неудобств.