Ищу человека (сборник) - Довлатов Сергей Донатович. Страница 4
Лида подавила разочарование.
– Трудно быть начальником цеха?
– Прямо скажу – нелегко. Тут и производственный фактор, и моральный… План, текучесть, микроклимат, отрицаловка… А главное, требовательный народ пошел. Права свои знает. Дай то, дай это… Обязанностей никаких, а прав до черта… Эх, батьки Сталина нет… Порядок был, порядок… Опоздал на минуту – под суд! А сейчас… Разболтался народ, разболтался… Сатирики, понимаешь, кругом… Эх, нету батьки…
– Значит, вы одобряете культ личности? – тихо спросила Агапова.
– Культ, культ… Культ есть и будет… Личность нужна, понимаете, личность!
Владимир Иванович разгорячился, опьянел. Теперь он жестикулировал, наваливался и размахивал вилкой.
– Жизнь я нелегкую прожил. Всякое бывало. Низко падал, высоко залетал… Я ведь, между нами, был женат…
– Почему – между нами? – удивилась Лида.
– На племяннице Якира, – шепотом добавил Владимир Иванович.
– Якира? Того самого?
– Ну. Ребенок был у нас. Мальчишка…
– И где они сейчас?
– Не знаю. Потерял из виду. В тридцать девятом году…
Владимир Иванович замолчал, ушел в себя.
Долго Лида ждала, потом, волнуясь, краснея, спросила:
– То есть как это – потерял из виду? Как можно потерять из виду свою жену? Как можно потерять из виду собственного ребенка?
– Время было суровое, Лидочка, грозовое, суровое время. Семьи рушились, вековые устои рушились…
– При чем тут вековые устои?! – неожиданно крикнула Лида. – Я не маленькая. И все знаю. Якира арестовали, и вы подло бросили жену с ребенком. Вы… Вы… Вы – неинтересный человек!
– Я попросил бы, – сказал Владимир Иванович, – я попросил бы… Такими словами не бросаются…
И затем уже более миролюбиво:
– Ведите себя поскромнее, Лидочка, поскромнее, поскромнее…
Милорд приподнял голову.
Лида уже не слушала. Вскочила, сорвала курточку в прихожей и хлопнула дверью.
На лестнице было тихо и холодно. Тенью пронеслась невидимая кошка. Запах жареной рыбы наводил тоску.
Лида спустилась вниз и пошла через двор. Влажные сумерки прятались за гаражами и около мусорных баков. Темнели и поскрипывали ветки убогого сквера. На снегу валялся деревянный конь.
Лида заглянула в почтовый ящик, достала «Экономическую газету». Поднялась и отворила дверь. В комнате мужа гудел телевизор. На вешалке алело Танино демисезонное пальто. Лида разделась, кинула перчатки на зеркальный столик.
В уборную, едва поздоровавшись, скользнул молодой человек. Грязноватые локоны его были перевязаны коричневым сапожным шнурком. Плюшевые брюки ниспадали, как шлейф.
– Татьяна, кто это?
– Допустим, Женя. Мы занимаемся.
– Чем?
– Допустим, немецким языком. Ты что-нибудь имеешь против?
– Проследи, чтобы он вымыл руки, – сказала Лида.
– Как ты любишь все опошлить! – ненавидящим шепотом выговорила дочь…
Лида позвонила мне в час ночи. Ее голос звучал встревоженно и приглушенно:
– Не разбудила?
– Нет, – говорю, – хуже…
– Ты не один?
– Один. С Мариной…
– Ты можешь разговаривать серьезно?
– Разумеется.
– Нет ли у тебя в поле зрения интересного человека?
– Есть. И он тебе кланяется.
– Перестань. Дело очень серьезное. Мне в четверг передачу сдавать.
– О чем?
– Встреча с интересным человеком. Нет ли у тебя подходящей кандидатуры?
– Лида, – взмолился я, – ты же знаешь мое окружение. Сплошные подонки! Позвони Кленскому, у него тесть – инвалид…
– У меня есть предложение. Давай напишем передачу вместе. Заработаешь рублей пятнадцать.
– Я же не пользуюсь магнитофоном.
– Это я беру на себя. Мне нужен твой…
– Цинизм? – подсказал я.
– Твой профессиональный опыт, – деликатно сформулировала Лида.
– Ладно, – сказал я, чтобы отделаться, – позвоню тебе завтра утром. Вернее – сегодня…
– Только обязательно позвони.
– Я же сказал…
Тут Марина не выдержала. Укусила меня за палец.
– До завтра, – сказал (вернее – крикнул) я и положил трубку…
Лида приоткрыла дверь в комнату мужа, залитую голубоватым светом. Вадим лежал на диване в ботинках.
– Могу я наконец поужинать? – спросил он.
Заглянула дочь:
– Мы уходим.
У Тани было хмурое лицо, на котором застыла гримаса вечного противоборства.
– Возвращайся поскорее…
– Могу я наконец чаю выпить? – спросил Вадим.
– Я, между прочим, тоже работаю, – ответила Лида.
И потом, не давая разрастаться ссоре:
– Как ты думаешь, Меркин – интересный человек?..
В гору
У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без напряжения и треска, скорее – разошлись по шву. Таково негативное свойство импортной мягкой фланели.
Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара. Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех холуев, угодливо пропустивших его без очереди.
Сотрудники начали переглядываться.
Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства – большая радость для меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей судьбе…
Но вернемся к эпизоду у стойки.
Сотрудники начали переглядываться. Кто злорадно, кто сочувственно. Злорадствующие – искренне, сочувствующие – лицемерно. И тут, как всегда, появляется главный холуй, бескорыстный и вдохновенный. Холуй этот до того обожает начальство, что путает его с родиной, эпохой, мирозданием…
Короче, появился Эдик Вагин.
В любой газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются. Тем более что журналисты, подобные Вагину, неизменно утомлены и лихорадочно озабочены. Остряк Шаблинский называл это состояние – «вагинальным»…
Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я простодушно думал, что он – алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций похмелья и такая разновидность. Этакое мучительное бегство от дневного света. Вибрирующая подвижность беглеца, настигаемого муками совести…
Затем я узнал, что Вагин не пьет. А если человек не пьет и не работает – тут есть о чем задуматься.
– Таинственный человек, – говорил я.
– Вагин – стукач, – объяснил мне Быковер, – что в этом таинственного?
…Контора размещалась тогда на улице Пикк. Строго напротив здания Госбезопасности (ул. Пагари, 1). Вагин бывал там ежедневно. Или почти ежедневно. Мы видели из окон, как он переходит улицу.
– У Вагина – сверхурочные! – орал Шаблинский…
Впрочем, мы снова отвлеклись.
…Сотрудники начали переглядываться. Вагин мягко тронул редактора за плечо:
– Шеф… Непорядок в одежде…
И тут редактор сплоховал. Он поспешно схватился обеими руками за ширинку. Вернее… Ну, короче, за это место… Проделал то, что музыканты называют глиссандо. (Легкий пробег вдоль клавиатуры.) Убедился, что граница на замке. Побагровел:
– Найдите вашему юмору лучшее применение.
Развернулся и вышел, обдав подчиненных неоновым сиянием исподнего.
Затем состоялся короткий и весьма таинственный диалог.
К обескураженному Вагину подошел Шаблинский.
– Зря вылез, – сказал он, – так удобнее…
– Кому удобнее? – покосился Вагин.
– Тебе, естественно…
– Что удобнее?
– Да это самое…
– Нет, что удобнее?
– А то…
– Нет, что удобнее? Что удобнее? – раскричался Вагин. – Пусть скажет!
– Иди ты на хер! – помолчав, сказал Шаблинский.
– То-то же! – восторжествовал стукач…
Вагин был заурядный, неловкий стукач без размаха…
Не успел я его пожалеть, как меня вызвал редактор. Я немного встревожился. Только что подготовил материал на двести строк. Называется – «Папа выше солнца». О выставке детских рисунков. Чего ему надо, спрашивается? Да еще злополучная прореха на штанах. Может, редактор думает, что это я подстроил. Ведь был же подобный случай. Я готовил развернутую информацию о выставке декоративных собак. Редактор, любитель животных, приехал на казенной машине – взглянуть. И тут началась гроза. Туронок расстроился и говорит: