Рецепты доктора Мериголда - Диккенс Чарльз. Страница 14

— Но это же мой каламбур! — воскликнул мистер Постлуэйт, едва тот умолк. — Его придумал я.

— О нет, уверяю вас, это мой каламбур, — упорствовал мистер Скрупер. — Я придумал его сегодня утром, когда брился.

Тут опять наступила тишина, прерываемая лишь возгласами удивления всех присутствующих во главе с вельможей.

И снова хозяин дома спас положение.

— Чтобы разрешить эту трудность, — сказал он, — нужно выяснить, кто из двух наших друзей знает ответ. Кто знает ответ, тому и принадлежит каламбур. Пусть оба они напишут ответ на листке бумаги и вручат его мне. Если ответы окажутся одинаковыми, совпадение действительно можно будет назвать неслыханным.

— Кроме меня, ответ никому не известен, — заметил мой первый патрон, кончив писать и складывая листок. Мой второй патрон проделал то же и сказал:

— Я один знаю ответ.

Хозяин дома развернул листки и прочел по очереди:

Произошел скандал. Стороны обменялись взаимными обвинениями. Как я уже упомянул, на следующий день оба джентльмена не замедлили побывать у меня. Но говорить им много не пришлось. Ведь оба они были в моей власти.

Но вот что странно: с этого времени начался закат моей карьеры. Разумеется, оба мои патрона распростились со мной навеки. Но я должен сообщить вам, что мой талант каламбуриста тоже со мной распростился. Мои утренние труды со словарем стали давать все меньше и меньше плодов, и в прошлую среду исполнилось две недели, как я послал в некий еженедельник следующий ребус: жираф, стог сена, мальчик, гоняющий обруч, буква «X», полумесяц, рот, слово «хочу», собака, стоящая на задних лапах, и весы. Этот ребус был напечатан. Он понравился. Он заинтриговал читателей. Но хоть убейте, я не знаю, что он может значить, и я погиб.

IV. Не принимать на веру

Сегодня я, Юнис Филдинг, перечитывала дневник, который вела в первые недели после того, как покинула укрытую от мира школу немецкой колонии моравских братьев [13], где я получила образование. И мне почему-то очень жаль себя, наивную впечатлительную школьницу, вырванную из мирной тишины моравской колонии и внезапно оказавшуюся в доме, где царили печаль и тревоги.

Когда я открываю первую страницу дневника, передо мной, словно воспоминание о какой-то прежней жизни, встает картина: тихие, заросшие травой улочки колонии, старинные домики, спокойные, безмятежные лица их обитателей, ласковые взгляды, которыми они провожали детей, чинно идущих в церковь. И приют Незамужних Сестер, его сверкающие чистотой окна, а совсем рядом церковь, где молились они и мы и где широкий центральный проход отделял скамьи мужчин от скамей женщин. Я как будто опять вижу девушек в живописных шапочках, отделанных алыми лентами, и голубые ленты замужних женщин, и белоснежные чепцы вдов; и кладбище, где то же разделение сохраняется между общими могилами; и простодушного ласкового пастора, который всегда был полон снисхождения к нашим слабостям. Листая страницы моего короткого дневника, я опять вижу все это, и меня вдруг охватывает желание, чтобы вновь вернулись ко мне та ясность душевная и то незнание жизни, которые окружали меня, когда я жила там, надежно огражденная от всех печалей мира.

7 ноября. Вот я и дома после трехлетнего отсутствия — но как изменился наш дом! Раньше в нем всюду чувствовалось присутствие мамы, даже если она была в самой дальней комнате; теперь Сусанна и Присцилла донашивают ее одежду — когда они проходят мимо и около меня мелькают мягкие складки серо-голубого платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, словно надеясь увидеть лицо мамы. Они намного старше меня: когда я родилась, Присцилле было уже десять лет, а Сусанна на три года старше Присциллы. Они всегда очень серьезны и благочестивы, и даже в Германии знают, как ревностны они в вере. К тому времени, когда я буду такой же старой, я, наверное, стану похожа на них.

Неужели мой отец был когда-то беззаботным маленьким мальчиком? У него такой вид, словно он прожил уже много столетий. Вчера вечером я боялась внимательно рассматривать его лицо, но сегодня я заметила, что под морщинами, которые оставила забота, в нем таится очень ласковое и светлое выражение. В его душе скрыты безмятежные глубины, которые не может потревожить никакая буря. Это несомненно. Он хороший человек, я знаю, хотя о его добродетели в школе не рассказывали — там говорили только о Сусанне и Присцилле. Когда извозчик остановился около наших дверей, отец выбежал на улицу без шляпы и, схватив меня в объятья, внес в дом, словно я еще совсем маленькая, и я забыла о печальном расставанье с моими подругами, и добрыми сестрами, и с нашим пастором — так радостно было мне вернуться к нему. С божьей помощью — а в этом господь мне, наверное, поможет, — я буду моему отцу опорой и утешением.

С тех пор, как умерла мама, дом стал совсем другим. У комнат очень угрюмый вид, потому что стены покрылись пятнами сырости и плесени, а ковры совсем истерлись. Наверное, мои сестры пренебрегают домашним хозяйством. Присцилла, правда, помолвлена с одним из братьев, который живет в Вудбери, в десяти милях отсюда. Вчера она мне рассказывала, какой у него красивый дом, обставленный куда более роскошно, чем это обычно принято у членов нашего братства: ведь мы не ищем мирского блеска. А еще она показала мне белье из тонкого полотна, которое шьет для себя, и всякие платья, шелковые и шерстяные. Когда она разложила их на убогих стульях нашей скромной комнаты, я невольно подумала, что они, наверное, стоят очень дорого, и спросила, хорошо ли идут дела нашего отца. Тут Присцилла покраснела, а Сусанна глубоко вздохнула, и это было достаточным ответом.

Сегодня утром я распаковала свои вещи и вручила моим сестрам письмо от нашей церкви. В нем сообщалось, что брат Шмидт, миссионер в Вест-Индии, просит, чтобы ему по жребию была избрана достойная супруга, которая присоединилась бы к нему там. Некоторые незамужние сестры нашей колонии дали свое согласие, и из уважения к Сусанне и Присцилле их тоже извещают о просьбе брата Шмидта, на случай, если они захотят сделать то же. Конечно, Присциллы это не касалось, потому что она уже невеста, но Сусанна весь день была погружена в глубокую задумчивость, а сейчас она сидит напротив меня, такая бледная и серьезная, и ее каштановые волосы, в которых я вижу несколько серебряных нитей, аккуратно заплетены в косы и уложены над ушами. Но пока она пишет, по ее худым щекам разливается легкий румянец, словно она беседует с братом Шмидтом, которого никогда не видела и чьего голоса никогда не слышала. Она написала свое имя (я могу прочесть его — «Сусанна Филдинг») четким округлым почерком; оно будет вместе с другими опущено в шкатулку, и та, чей жребий выпадет, станет супругой брата Шмидта.

9 ноября. Я пробыла дома только два дня, но как я изменилась! Мой ум в смятении, и мне кажется, прошло сто лет с тех пор, как я уехала из школы. Сегодня утром к нам пришли два каких-то человека и пожелали видеть отца. Это были грубые, невоспитанные люди, и их голоса доносились до кабинета отца, где он что-то писал, а я сидела у камина и шила. Услышав поднятый ими шум, я посмотрела на отца и увидела, что он смертельно побледнел и склонил седую голову на руки. Но он тотчас же вышел к ним и, вернувшись вместе с ними в кабинет, отослал меня к сестрам. Я нашла их в гостиной — Сусанна была очень расстроена и испугана, а у Присциллы началась истерика. Когда они, наконец, успокоились и Присцилла легла на диван, а Сусанна села в мамино кресло и погрузилась в глубокую задумчивость, я тихонько прошла к кабинету отца и постучала в дверь. Он сказал: «Войдите!» Он был один и казался очень-очень грустным.

— Юнис, — прошептал он с нежностью, — я расскажу тебе все.