Фамильное привидение - Арбенина Ирина. Страница 7
Ладушкин чуть не взвыл от ярости… От злости и досады на самого себя. Он представил свою глупую самодовольную физиономию в кадре… Две недели назад, установив в квартире Хованских камеру, он позировал, гримасничал перед ней, чтобы проверить качество записи.
Все пленки потом Гоша отдавал покойному депутату Хованскому. В том числе и эту. И теперь эти пленки извлечены на свет из глубины сейфа «покойного депутата»!
— Экспертиза действительно установила, что смерть Хованского наступила в результате контакта с отравляющим веществом, нанесенным на телефонную трубку, — объяснили Ладушкину в машине. — По свидетельству вдовы покойного Хованской Инары Оскаровны, вы имели доступ в их квартиру, нарушали неприкосновенность жилища.
— Но я частный детектив! — возмутился Ладушкин. — Я устанавливал в квартире покойного депутата Хованского специальную записывающую аппаратуру, в частности видеокамеры, как она утверждает, с его разрешения!
— Он может это подтвердить? — усмехнулся Гошин собеседник.
Гоша растерянно промолчал.
Ибо это была ловушка! Ловушка, созданию которой немало поспособствовал сам Ладушкин.
Во-первых, работа на Хованского — это была «левая» работа, «левый» заказ. Дело в том, что Гоша решил срубить наконец приличные деньги и очень не хотел делиться с агентством, под лицензией которого всегда работал. И, по сути, он взял этот «левый» заказ от Хованского, никого не поставив в своем агентстве в известность.
Не преодолел искушения… Бес попутал.
Все как-то сошлось разом… Дочке Броне надо было идти в школу, и они с Генриеттой выбрали частную, дорогую… А это страсть, ужас какие деньги, и к тому же вечный дамоклов меч… Каково это, когда ребенок привыкает к определенному образу жизни и обстановке, и его надо забирать из частного школьного «рая» и отдавать в муниципальный «ад»? И все потому, что папе нечем больше платить за обучение?
А ведь предупреждали их с Генриеттой умные люди: учтите, школа это надолго — лет на десять, и то если на второй год, конечно, не будет оставаться… Сейчас деньги есть, а потом неизвестно как сложится. И уж лучше ребенку совсем не знать, что такое хорошее, чем попробовать и лишиться.
В общем, Ладушкину позарез нужны были большие деньги, и он очень не хотел делиться с агентством.
Это удачно согласовывалось и с желанием самого заказчика, депутата Хованского, который как раз не хотел, во избежание огласки, иметь дело с агентством, а желал оговаривать свои делишки тет-а-тет, один на один, с Гошей.
Искушение была велико.
И вот теперь агентство, конечно, не станет прикрывать Ладушкина, выступать в его защиту и давать необходимые для его оправдания показания.
Получается, что Егор выступал в роли некоего странного частного лица… Поди докажи теперь, какие цели это лицо преследовало…
Получается, он действовал незаконно.
Более того, все его договоренности с Хованским были устными и строго конфиденциальными.
И то, что доступ в квартиру и установка камер были разрешены ему самим Хованским, подтвердить никто теперь не сможет.
Тот, кто мог бы подтвердить это, теперь в гробу, а с того света свидетельских показаний не получишь.
Ловушка захлопнулась.
Гоша молчал и обреченно смотрел из окошка милицейской машины на проплывающие мимо московские улицы…
Попасть в ловушку досадно, но попасть в собственную ловушку, расставленную тобой для другого… Засветиться на собственной камере! Да если об этом узнает кто-то из коллег или клиентов агентства, его сочтут профнепригодным! И поделом! Вот уж поистине остается только скрежетать зубами.
Ах Инара, ах ловкая бестия… Отомстила Гоше. Да как!
Избавилась от мужа, который собрался ее изобличить; унаследует теперь все его имущество, да еще и Ладушкина наказала!
Соответствующие пленки, сделанные установленными им же самим в квартире камерами, действительно уже изъяты из сейфа покойного депутата Хованского…
И ничего тут уже не изменишь.
В чем Ладушкин не сомневался ни секунды, так это в том, что Хованского отправила на тот свет сама проштрафившаяся супруга.
Именно Инара Оскаровна, конечно же, и отравила мужа этим самым неизвестным веществом… Ха-ха! Держите меня шестеро… неизвестно оно ей! Как же!
Теперь понятны ее спокойствие, ее самодовольство, ее — без всякого преувеличения — наглость…
Ладушкин вспомнил ее за столиком кафе рядом с Кельнским собором… На белом фарфоровом кофейнике — солнечные блики; солнечные блики — на ослепительно белой скатерти, на черной лаковой сумочке, на темном лаке ее маникюра… И тот ее странный блуждающий по сторонам взгляд исподлобья… Она не видела Ладушкина, но, конечно, тогда уже была уверена, что за ней следят… И этот взгляд был адресован ему, Ладушкину. Расшифровать его можно было без особых затруднений. «И не надейся, что я испугаюсь твоих улик и доказательств, наивный дурачок… Ты еще и не представляешь, глупый сыщик, какие сюрпризы тебя ожидают. Еще не вечер. И увидим, на чьей улице будет праздник!»
А Ладушкин, упоенный сделанным в Кельне открытием и близким окончанием слежки, не придал значения этому вызову… означающему, по сути, начало поединка не на жизнь, а на смерть.
Он не догадался, самонадеянный дурак, что она его расшифровала.
Он был так доволен, что поставил точку в слежке за «неверной супругой», и так уверен в бесспорности добытых улик, что не придал значения этому угрожающему взгляду.
И вот он… сюрприз!
Значит, и когда его уводили с похорон Хованского милиционеры… Тот торжествующий взгляд вослед… Тоже был взглядом Хованской?
Торжествовала победу?
Что ж, у нее были для этого все основания.
«Доставленный» Ладушкин, понурившись, сидел в коридоре отделения милиции… Вокруг царила обычная суета: кого-то привели, кого-то увели, что-то стали выяснять. Его сопровождающие о чем-то оживленно спорили с дежурным.
Ладушкин сидел на обшарпанном стуле, опустив голову, глядя оцепенело на шнурки своих очень хороших итальянских ботинок.
Через минуту у него отберут эти шнурки, думал он… А также ремень. Отведут в камеру… И он уже, по всей видимости, никогда оттуда не выйдет. Потому что никогда ничего не сумеет доказать.
С этими мыслями Ладушкин вдруг медленно и спокойно встал со стула. И не торопясь, сохраняя полное спокойствие, направился к выходу.
И вышел из отделения милиции на улицу.
Все произошло просто, как все гениальное. Он не делал резких движения, не вырывался. Он не бежал. Он просто встал и вышел.
Он сделал это неожиданно даже для самого себя, почти спонтанно, особенно не обдумывая… Но психологически это было рассчитано предельно верно.
Он не привлекал к себе внимания.
И никто не обратил на него внимания.
Каких-то несколько мгновений.
Он встал и вышел.
Потому что это были те последние пять минут в его жизни, в которые он мог еще что-то изменить.
Несколько минут, подаренных ему судьбой, зазор во времени.
Когда-то Аня Светлова рассказывала Ладушкину о тибетских магах, которые умеют превращаться в невидимок. Суть этого умения вовсе не волшебная и не в том, чтобы стать в действительности невидимым. Просто маги обладают умением, приближаясь, не возбуждать в живых существах никаких эмоций. Достигается это умение с помощью долгих занятий. Ведь человек беспрестанно видит множество предметов, но замечает очень немногие. Остальные не производят на него никакого впечатления. Все зависит от того, запоминается ли ему зрительный контакт или нет. Если нет — то получается, что предмет оказался для человека как бы невидимым. Что не противоречит обычному житейскому наблюдению: если вы не привлекаете к себе внимания, то вас почти и не замечают.
Возможно, что-то в этом духе и произошло с Ладушкиным.
Он ушел незамеченным. И растворился в толпе на людной шумной улице.
Все. Теперь он был изгой. Егор Ладушкин — человек вне закона.
Звучало это ужасно. Но что-то подсказывало Гоше, что он был прав, поступив таким образом. Человек, скрывающийся от правоохранительных органов… Что ж… Лучше так. Ведь в тюремной камере он был бы обречен. Там ему точно не доказать своей невиновности.