Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич. Страница 24

Петраков между тем нажал кнопку — и лампы погасли. Нажал вторую — и на стену, что была напротив выхода, упал белый светящийся прямоугольник. Окурок понял, что это кинопроектор, но не мог поверить, что они сохранили его исправным.

Появилась картинка. И из колонок, которые он сначала не заметил, потек с легким шипением звук.

Под бравурную музыку довоенного марша, поднимая пыль, по дороге едет техника. Примерно такая же, какая пришла в Калачевку, разве что машин поменьше. Но есть настоящий танк — гора бронированного металла. И один БМП. Без звериных зубов на броне. На крыше сидят бойцы с «калашами», с шайтан-трубами за спиной.

В клетках на столбах вдоль шоссе качаются трупы. Другие тела складывают тут же у дороги штабелем, а потом выкладывают из них слово из трех букв. СЧП. Еще живые враги привязаны веревками к рекламным щитам. Кого-то разрывают пополам двумя тягачами — колеса крутятся, разбрызгивая грязь.

Стреляет БМП. Бухает большая пушка — видно, как горячая гильза падает на мокрую землю. Рушится какой-то убогий дом. Сносится невысокая ограда и прямо по чьим-то огородам прет вперед танк — пулемет на башне вращается почти по кругу, стреляя во все стороны. Горит облезлый грузовик. Горит домишко. Кого-то в спортивных штанах и с ружьем давят гусеницы, он успевает крикнуть только «Вяк!», будто кошка мяукнула, а дальше уже вылезает кровавой кашей из-под траков.

Пулеметные пикапы с «Утесами» на турелях — судя по всему, вражеские — покрываются дырами от крупнокалиберных пуль и тут же переворачиваются, и загораются. Кем бы ни был оператор, а кадры он выбирать умел.

Армия СЧП входит в поселок. Станица Рощинская — гласит табличка. Окурок никогда не слышал о такой. Народ приветствует захватчиков стоя, так же как в Калачевке. Машет руками.

Картинка меняется. Дело теперь происходит на стадионе.

На таком большом поле с травкой должны были когда-то играть в футбол. Эту довоенную игру в Калачевке, да и во всех городках, где он бывал, не забыли, поэтому правила Окурок примерно знал. В детстве он и сам любил погонять мяч, представляя, что он Роналду, но на стадионы там, куда их с матерью заносило, было опасно ходить даже взрослым. Оставались пустыри и промзоны. Конечно, правила, по сравнению с довоенными, упростились. Можно было бортоваться, как в хоккее. Нельзя было бить руками по мячу. А по соперникам — можно…

В этот момент звуковой ряд изменился.

«Футбол, футбол! Кричат болельщики: гол!» — льется из колонок.

А на экране на жухлой траве среди луж и грязи выстроились друг против друга две команды мужиков в застиранных майках и шортах цвета хаки, в тяжелых армейских ботинках. Половина из них бородатые, некоторые даже не сняли кобуру, подсумки или ножны.

Камера «наезжает» на мяч, который сейчас введут в игру. У него человеческие вытаращенные глаза, в которых застыл нечеловеческий ужас, и кровоточащий срез горла. Слипшиеся волосы. Смятые ушные раковины. Расплющенный нос. Понятно, почему они не в кедах, а в ботинках с твердыми носами.

«Такой люблю я футбол!» — орет за кадром невидимый исполнитель, сам давно сгнивший, если не сгоревший. И голова, словно выпущенная из пушки, влетает в сетку ворот.

На раздолбанных трибунах собрались человек пятьсот, почти у половины оружие — радуются, смеются, палят в воздух.

Сеня-Мэр закрутил башкой, зажал рот рукой. Похоже, даже ему подурнело.

— А вы как хотели? — спросил Генерал, щурясь. — Это был вовсе не паинька, а упырь, каких мало. Если враг не хочет сдаваться, его надо убивать. И желательно так, чтоб другим было неповадно. Тот, кто не хочет кормить наше войско, несущее порядок и мир, должен кормить червей.

Дальше уже пошли кадры менее кровавые — про походный быт, уход за техникой, лошадьми, оружием. Было и про города и села, куда заходили «сахалинцы». И про находки, которые они делали в пустошах и крупных городах, таких же, как Сталинград. И про группы добровольцев, часто похожие на банды, которые к ним присоединялись. Ничего не было утаено.

Записи обрывались весной, видимо, за полгода до прихода орды в Калачевку. Если это не была одна из прошлых весен. Возможно, с тем, кто делал записи, или с его техникой что-то случилось.

Потом еще были кадры хроники, сделанные на другую камеру. Трофейные, захваченные у чужих? На одной — какая-то зубчатая стена из красного кирпича, разрушенная почти до основания, на другой — дворцы с колоннами, стоящие в воде вдоль улиц, ставших реками. Но эти пейзажи Окурку ничего не говорили, и он уже было заскучал, когда проектор выключили.

— Перекусим, — Генерал Петраков указал на появившиеся на столах миски и на горку лепешек на блестящем серебряном блюде.

Димона не надо было просить дважды. Используя собственную реликвию: вилку-ложку с перламутровой ручкой, он вмиг опустошил тарелку и отставил прочь, вытер губы рукавом.

Сидевший рядом Мустафа-хаджи тихонько проронил:

— Разве это настоящий пилав? Это рисовая каша с мясом. Где кинза, где шафран? Вот мы в Мосуле готовили настоящий пилав.

У него в руке была пресная лепешка, которую он использовал как вторую ложку. Окурок понял по цвету, что мука была не ржаная, а пшеничная. Очень редкая и ценная. Он с удовольствием взял такую же лепешку и с хрустом откусил. Не каждый день попробуешь.

Налаживается жизнь-то. Еще недавно и вороне был рад.

Рядом мэр Павловский уписывал плов и лепешки за обе щеки, чавкая и запивая с хлюпаньем. Может, рядовые бойцы и пили травяной чай и брагу, но здесь в штабной машине действительно был подан сладкий компот из сухофруктов, и даже налили по кружке плодового вина.

На улице продолжали стрелять и бесноваться «сахалинцы». Сквозь плотно закрытые ставни до Окурка долетали куплеты песни про чьи-то черные глаза, которой подпевал нестройный хор. «Вспоминаю — умираю: черные глаза-а-а-а!»

— Рыжий, а скажи нам, что такое орда? — внезапно спросил у командира «Цербера» Генерал.

Вопрос явно застал того врасплох.

— Ну… это самое… орава.

— Нет, сынок. Это у тебя пока орава. А орда — это армия. Орда — это «порядок» на древнем языке Евразии. Орден. Ordnung. Ordum. По-ряд-ок. Сечешь?

Брови Мэра приподнялись с недоверием. Он слышал треск выстрелов и пьяные крики отрывающихся по полной бойцов, да тоненький женский визг.

— Смотришь да не видишь корня, Сеня, — покачал головой Петраков. — Порядок… это не когда все время строем ходят. Это когда у каждого человека — свое место, а у каждого дела — свое время. На этом и стоит орда. И в ней нет ни русского, ни «чурека». Если ты делишь с нами хлеб и проливаешь свою кровь — ты свой независимо от разреза глаз и языка, на котором говоришь. Так вот, мы иногда разрешаем им снимать напряжение. И сами не прочь. Сейчас мы отпустили вожжи. Но в походе у нас «сухой закон» и сто ударов кнутом по жопе за мелкий проступок. И расстрел — за серьезный. Ладно, пригласите Самоделкина. Послушаем, как он и его умельцы бороздят просторы наших нефтехранилищ.

Двери распахнулись и человек в черном привел невысокого щуплого мужичка в комбинезоне. До этого Окурок видел очки только у стариков, а этому нет и сорока. У него было чисто выбритое лицо и схваченные ремешком на затылке почти белые волосы.

— Это Иван Петрович Востриков. Он у нас самородок. Без него машины наши уже давно не ездили бы. Господин инженер, расскажите нам о вашей работе, — изысканно обратился к нему Петраков.

Следующие полчаса Димон с трудом боролся со сном. Настолько обстоятельно рассказывал Самоделкин про техобслуживание машин, про запасы ГСМ, про энергоснабжение лагеря. Даже о такой вещи, как боевая техника, он умудрился рассказывать скучно. Окурок понял только то, что из всех неисправных танков Гоги удастся собрать один исправный. Следующая часть доклада касалась нефтебазы. Востриков рассказал про обнаруженное рядом с резервуарами подземное хранилище, заполненное наполовину. Он придумал способ извлечения оттуда остатков сырой нефти путем нагнетания туда воды.