Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич. Страница 92

— Какой придурок.

— Я так ему и сказал. Но так думает не он один. Повезло, что мы так быстро взяли… Помнишь, ты спрашивал о старом Данилове и его внучке Женьке? Я порасспрашивал своих. Про девчонок не скажу, они все были с мешками на головах. Но пару-тройку стариков там видели.

Вот и еще одна причина того, что надо последовать за Ордой.

Захар Богданов говорил примерно двадцать минут. Больше он просто не смог. Рассказал, что пока городом будут управлять совет из пяти человек, куда войдут и представители от «наших дорогих гостей», как он уклончиво назвал спасителей Заринска. А весной на таком же сходе будет выбран новый лидер и его помощники. Похоже, власть его откровенно тяготила.

Его сменили другие ораторы — главный техник города, потом дед Федор, даже Каратист, своими рубленными фразами вызвавший у людей гул одобрения.

Но собравшиеся на площади хотели не только успокоения. Они хотели крови.

— Когда казни будут? — спросил кто-то, осмелев.

У них были причины желать этого. Уже перед самым разгромом захватчики взорвали бомбы. На воздух взлетели продовольственные склады, котельная, ГЭС, еще несколько зданий городской инфраструктуры. Кое-где пожары горели до сих пор. Погибли люди.

Перед этим, как оказалось, они забрали из цехов все автоматические линии, которые когда-то привезли из Ямантау, те самые, что давали городу всю высокотехнологичную продукцию. Последнее было едва ли не самым сильным ударом. И много вещей поменьше тоже вывезли, вплоть до лампочек.

«У меня пропало все, что не было гвоздями прикручено или шурупами прибито. Вандалы и гунны, блин», — рассказал начальник завода лаков и красок. Завода, собственно, больше не было, только голая кирпичная коробка.

Нагрузили огромный караван, а все, что вывезти не смогли, заминировали. Хорошо еще саперы потрудились и с риском для жизни половину бомб обезвредили.

И все же перед зимой город остался без половины запасов пищи, почти без всей электроэнергии и тепла. И если раньше Заринск отличался от прочих известных поселений как день от ночи, то эти времена прошли навсегда. На улицах проклинали СЧП-Орду, проклинали Бергштейна, но ругали и «восточников» и даже старого Богданова, который оставил их в такую годину.

Ордынцы сломали все, что строили два поколения. Зачем? Какой был смысл?

А очень простой, ответил сам себе Данилов. Они понимали, что не удержат. А ездить дань собирать через радиоактивные горы, так называемый Пояс — не ближняя дорога. Поэтому взяли все, что смогли, а остальное, до чего дотянулись — разрушили. Чтоб не рыпались. Чтоб конкурентами не стали.

Последний очаг сопротивления на западе города держался на два часа дольше, когда центр давно уже был очищен.

Там оборонялись недавно примкнувшие к СЧП бойцы отдельного отряда из Мордовии — хмурые неразговорчивые мужики, во внешности которых было что-то неуловимо общее, будто все они состояли в кровном родстве.

С риском для жизни с ними удалось наладить связь — сначала семафоря руками, и только потом по радио. Им дали коридор и разрешили выйти пешком из города. Без грузовиков. И только с тем, что смогут унести на своем горбу. Хотя кое-кто унес не только свою экипировку, но и напоследок набил рюкзак трофеями, сибиряки сдержали свое слово, ни одного выстрела вслед не прозвучало.

Неожиданно дорогой ценой обошлась зачистка группы складов у самого выезда из города — там мстителей обстрелял таинственный воин, которого Лысый, командовавший штурмом, охарактеризовал как «Осаму бин Ладена».

Это пожилой мужик восточной внешности стрелял из снайперской винтовки с дьявольской меткостью, сидя на одной из крыш. А когда к нему пробились и окружили — подорвал себя как живая бомба. Только голову нашли нетронутой.

— А казни? Когда будут казни? — громкий голос в толпе тут же собрал целый хор поддержки.

Настал черед вынесения приговоров тем, кто сейчас ждал своей участи в подвалах Замка: четверке военнопленных и двум десяткам «ярых пособников» (их связанными притащили в Замок их же соседи сразу же после того, как власть поменялась опять).

— Вешать их!

— Головы рубить!

Не вся толпа, но многие в ней требовали крови. Особенно те, кто сидели тихо во время боя. Они были тут как тут, когда пришел черед карать.

На площадь вывели пленных — окровавленных, еле переставляющих ноги. Четверо ордынцев были голыми по пояс, в камуфляжных штанах, и по их спинам явно успел пройтись пастушеский кнут. Остальные, «пособники», были в том, в чем их захватили. Они шли и ничего не видели перед собой.

Нет, это были не случайные люди, а действительно те, кто себя как следует запятнал. Тех же, кто просто помогал в чем-то захватчикам, «поняли и простили», иногда задав трепку, а иногда ограничившись внушением. Иначе казнить пришлось бы каждого второго.

А эти были из тех, кто ссучился по полной (как выразился прямой Каратист) и губили своих, работая на пришельцев. Тех, кто наживался, обирая соседей, которых по их наущению отвели в пыточный каземат, где они исчезли навсегда.

Все помнили, как выглядели заложники «сахалинцев», когда их выпустили. Многие видели, как откопали трупы замученных. Поэтому заступаться за палачей желающих не было.

Но почему-то, глядя на них, Данилов подумал, что их муки не доставят ему радости. Хватит и быстрой смерти.

Да, смерть они заслужили. Заслужили и того, чтоб их ослепили раскаленной кочергой, связали длинной веревкой и выпустили эту живую сороконожку на все четыре стороны — подальше за городом, волкам на радость. Такую идею он краем уха услышал — ее высказал кто-то из местных. И того, чтоб их раскатали живыми катком или бульдозером.

«Заслужили. Но этого нельзя делать. Не ради них. Ради нас. Хочется, черт возьми, но нельзя».

Он до сих пор помнил, что сделали с самозваным «регентом» Бергштейном. Его захватили заринцы, когда он прятался в каком-то сарае, и устроили самосуд, прежде чем Богданов-младший успел вмешаться: зарыли в землю. Живым. Привезли на телеге большой деревянный ящик, вырыли яму и под свист и улюлюканье опустили ящик на веревках в нее. Место, где он закопан, так и не нашли. А может, не очень-то и искали. Все-таки если бы не самозванец Артур — услышавший странные радиопередачи с далекого Урала, скрывший этот факт, а потом соблазнившийся на чужие посулы — ничего этого бы не случилось.

Теперь расправа обещала быть не менее жестокой. Со странным чувством отвращения Данилов смотрел на это действо — чувствуя его корни, средневековые, даже первобытные. Как раз об этом и писал дед. Жив ли он? Неужели никогда не удастся обменяться с ним мнениями о том, что произошло с ними всеми?

— Братишки! — вдруг услышал он усиленный динамиками голос, который сопровождал сильный фон. – Так нельзя.

Все обернулись. Пустырник стоял между капитаном Демьяновым и Захаром Богдановым и держал в руках микрофон, все еще в бинтах, но без костылей.

— Будьте добрыми и милосердными. Это то, что поможет любые беды пережить. Давайте их просто расстреляем.

Установилась тишина. Такая, что все услышали даже ничем не усиленный вопрос Каратиста.

— А баб тоже наказывать будем? Многие нагрешили.

— Я те дам! — показал ему фигу Пустырник. — Дурачина. Какой с их спрос? Кто приголубит, тому и борщ варят. Нету их вины. И детей не обижать. Они за отцов ответа не несут. Узнаю, что кто обидел — голову тупым ножом отпилю.

И ему верили. Знали, что отпилит.

В Калачевку они прибыли поздно ночью. Бывшее здание автовокзала было украшено огромным транспарантом. На темном фоне золотом было вышито «Слава победителям!». Надпись была подсвечена двумя прожекторами, но один из них горел вполнакала, давая света не больше, чем простая лампочка.

Как он узнал потом, чтобы вышить это полотнище мобилизовали половину женщин лагеря.

Проезжая мимо него, Окурок невольно скривился.