Из тупика. Том 2 - Пикуль Валентин. Страница 19
Выстрелом под форштевень разбудили и тишину моря и «Митрофана». С мачты корабля убрали монастырский флаг и подняли взамен другой – еще императорский, трехцветный.
– Путаются ребята, – причмокнул Павлухин. – Ну-ка, сигналец отмахай им, чтобы начальство на борт прибыло.
– Давай! – сказал сигнальщик, сорвал с головы Павлухина бескозырку, в другую руку свою бескозырку взял и ими, вместо флагов, отмахал грозный приказ… Подействовало!
Подгреб вельбот, а в нем – монашек, хиленький.
– Элпидифор Экклезиастыч, какого тебе хрена надобно?
– Какой флаг? – спросил Павлухин, перегибаясь с мостика.
– А какой тебе надобно? – ответили ему с воды. – Большевики еще не удрали с Архангельску?
– Да нет. Не удрали.
– Тогда погоди, милок, самую малость. Мы тебе красный до нока реи подымем. Жалко, что ли? У нас все своды имеются.
– Стой! – задержал Павлухин отходящий вельбот. – Пойдем на вашу лоханку вместе с нашими шлюпками…
Высадили десант. В кубрике, вперемежку с матросами-монахами, почивали соловецкие «богомольцы» – английские солдаты и один офицер. Пришлось их разбудить.
– Эй, Антанта! Вставай… заутреня началась!
Пленных выстроили на палубе. И тут один англичанин подмигнул Павлухину – дружески, как приятель. Павлухин сразу вспомнил Печенгу, объединенный десант и этого парня: они вдвоем тащили тогда в бухту на куске парусины разорванного пополам матроса. И сейчас мигнул ему англичанин – как другу:
– Хэлло, камарад!
Павлухин почесал светлую, выгоревшую на солнце бровь.
– Как бы это тебе сказать? Тогда союзничали – можно было и руку пожать. А теперь, брат, не камарады мы с тобой…
Это были первые англичане в Архангельске.
– Всех их в Москву, в Москву! – говорил Павлин Виноградов.
Этого простить большевикам было никак нельзя, и в кабинет Павлина Виноградова пылящей бомбой, которую зарядил наверняка посол Нуланс, ворвался его консул Эберт. Он протестовал!
Виноградов спокойно ответил, что этот дипломатический выпад является вмешательством во внутренние дела Советской Республики. При разговоре были свидетели. И тогда Эберт – при свидетелях же! – ответил Виноградову такой дипломатической резкостью, которая более смахивала на хамство.
Эберт сказал ему:
– Скоро вы, как представители Советской власти, ответите за все перед трибуналом той страны, которая завтра придет в Архангельске к власти!
Наступила тишина… Эберт ждал. Побледнел и ждал.
– Господин консул! – прозвенел голос Павлина Виноградова. – Аудиенция окончена! Прошу вас навсегда оставить зал исполкома!
И, забежав вперед, весь в горячке нетерпения, Виноградов пинком распахнул двери перед французским консулом…
Война объявлена!
Глава седьмая
Недавно прибыла группа офицеров – потрясенных!
Они не ушли из Гельсингфорса, когда большевики уводили оттуда корабли Балтики через лед в Кронштадт, они остались, и им было суждено пережить там позор и унижение от захватчиков – немцев и егерей барона Маннергейма. Эти офицеры, по-своему понимая воинский долг, каким-то чудом (почти невероятными усилиями) вырвались из германской зоны в Мурманск – поближе к союзникам.
Вот они: юнцы мичмана и пожилые морские волки, левые и правые по своим воззрениям, холостые и женатые, – они чуть не плакали, увидев над рейдом флаги своих добрых союзников. Как они были счастливы пожать руку британского офицера, с каким волнением они говорили сейчас по-английски.
– Мы счастливы, – слышалось повсюду, – мы снова чувствуем себя дома, в кругу старых друзей…
Всех этих офицеров гуртом отправили в кают-компанию «Аскольда», – очевидно, нужен был политический противовес для команды, настроенной пробольшевистски.
Запомни этих офицеров, читатель! Они очень искренни сейчас, их словам можно верить. Потрясенным позором Гельсингфорса, им уже приготовлен позор именно здесь… в Мурманске!
Сущего пустяка не хватало сейчас англичанам – повода. Ибо хорошо известно: англичане – джентльмены, они не бьют в морду без повода, как это делают иногда русские, – по дружбе, по вражде, просто за выпивкой. Но дай англичанам только повод, – и они тебя ударят. Причем мастерски ударят…
Изба-пятистенка (бревна в обхват) стояла на склоне горы: несколько комнат, оштукатуренных изнутри. В холодных сенях, где приходящие вешали пальто и снимали галоши, всегда в готовности две бочки морошки с Айновых островов (именно с этих островов издревле шла морошка к столу царя и его семейства – очень крупная, очень чистая). Здесь, в этой избе-пятистенке, селился управляющий делами краевого совдепа Басалаго.
Сейчас лейтенант сидел за столом, без кителя, в свежей сорочке, и листал последнюю сводку. Итак, интервенция на Мурмане проходит удачно. Уже созданы военные округа. Какой округ к какой части принадлежит – все было учтено заранее.
МУРМАНСК – к пехотной роте 29-го Лондонского полка;
КАНДАЛАКША – к Сербскому национальному батальону;
КЕМЬ – к британской морской пехоте его величества и
СОРОКА – под наблюдение особого английского офицера.
– Come in, – сказал Басалаго. – Кто там? Входите.
Вошел Уилки в егерской куртке из непромокаемого габардина-бербери; быстро глянул на часы, спросил:
– Ты один?
– Да.
– Выйдем. У тебя душно… Я тебе расскажу подробности о мятеже Муравьева. У большевиков появился новый Бонапарт – некий поручик Тухачевский, и этот поручик сорвал все замыслы командарма Муравьева…
Избу-пятистенку рвануло нестерпимым сиянием взрыва. Сила взрыва была рассчитана неумело: Басалаго получил шестнадцать осколков, был ранен и сам лейтенант Уилки (они успели дойти только до порога).
Оглохший и весь в крови, поднялся Басалаго.
– Уилки! – заорал он, сразу все поняв. – Это сделал ты… сознайся. Я знаю: вам нужен повод… только повод!
С пола застонал лейтенант Уилки:
– Что ты орешь, дурак?.. Посмотри! – И показал ладонь в крови: – Это опять аскольдовцы… это они!
Был день – как день. Точнее, – серое, дождливое утро. Где-то далеко, на Горелой Горке, промокшие насквозь, поникли шатры американского бивуака. И торчала, уткнувшись в небеса, радиостанция с линкора «Чесма»: там капитан Суинтон держал связь с Архангельском и Лондоном. По рельсам, в прибрежном слякотном тумане, ползали портовые краны, вылущивая из люков транспортов запасы обещанного продовольствия, – все прошлое Мурмана теперь окупалось тушенкой и рыбой, табаком и ромом, дамскими туфлями и парижской пудрой…
А над лежащим Уилки стоит сейчас Басалаго и плачет.
– Скажи, подлец Уилки, тебе не стыдно взрывать меня?..
Обоих молодцов отвезли в лазарет. Никаких особенных событий в этот день больше не было. Только, незаметные с бортов кораблей, проходили в порту и на дороге аресты и обыски.
На следующий день – приказ:
«Я, главнокомандующий всеми союзными войсками в России, желаю уверить всех в мирных намерениях союзников, а также в нашем искреннем желании помочь России освободиться от немцев, белых финнов и всех враждебных агитаторов. В течение вчерашнего дня мне пришлось обыскать в полном согласии с гражданскими властями (и это было тяжелой обязанностью для меня) некоторые здания с целью отобрания оружия и для временного задержания некоторых лиц… для охранения лояльных граждан России, а также, чтобы обеспечить спокойную базу, с которой могут предприниматься ваши и наши военные действия против врагов, вторгшихся в Россию. Я прошу всех граждан вернуться к своим занятиям спокойно и без боязни и усердно содействовать нашим войскам в достижении нашей общей с вами цели, т. е. воссоздания свободной и великой, нераздельной России. Да поможет бог России!
Главнокомандующий союзными
военными силами в России
генерал-майор Пуль.
Мурманск.
13 июля 1918 г.».
А на мачтах флагманского крейсера адмирал Кэмпен поднял строгий сигнал: