Сыскарь чародейского приказа - Коростышевская Татьяна Георгиевна. Страница 55

— Чаю?

— Сядьте, Попович, — велел шеф. — Нам нужно поговорить.

— Вся внимание. — Я присела за стол и сложила руки перед собой, они почему-то дрожали.

— Вы можете мне объяснить, как за вами ухаживать?

— Как за мной что?

Мне показалось, что я ослышалась, или оглохла, или сошла с ума, или все это одновременно.

— Вы не могли не заметить моих чувств, — монотонно продолжал шеф, — но предпочитаете делать вид неосведомленный, тем самым…

— То есть, — перебила я с нажимом, — вы хотите сказать, что я как-то неподобающе себя по отношению к вам повела?

— Я хочу сказать, что был бы признателен, если бы вы обозначили для меня некие вехи…

— То есть, — я прибавила громкости, — по-вашему, я должна первой броситься к вам в объятия, чтоб тем самым обозначить ваши вехи?

— А вы можете?

— Я девушка!

— А представлялись суфражисткой.

Я встала и грохнула кулаками по столешнице:

— Не играйте словами! Я вожусь с вами, кормлю и привечаю. Каких намеков вам еще надо? Канкан на столе сплясать? Да я на этот дурацкий суп для вас два часа жизни убила!

— Вы не могли знать, что я зайду. — Шеф, кажется, слегка струхнул.

Ну я-то в гневе страшна, особенно ежели вожжа под хвост попадет. А сейчас именно такой момент был. Ну зачем, зачем он так со мной? Из пламени в лед, то целует страстно, а через полчаса даже взглядом не удостоит, то свидания сулит, а то забывает сразу же. Чувств я его не заметила?

На глаза навернулись слезы, бабьи такие, от обиды, я побрела к вешалке, где оставила свой сюртук, чтоб достать из кармана носовой платок. Крестовский приблизился сзади, прикоснулся к плечу, накатила привычная слабость. Но так как та гипотетическая вожжа все еще была под гипотетическим хвостом, я резко развернулась и произвела бросок через бедро с последующим добиванием. Ну то есть на добивание времени не хватило — шеф завалился на спину, успев подсечь меня под колени, так что я упала сверху — грудью на грудь, как тогда, в подвале чародейского приказа. И сердце забилось часто, мне хотелось думать, что от физических усилий, или от злобы, или…

— Горазда ты, Евангелина Романовна, вехи обозначать, — сказал шеф и поцеловал меня в уголок рта.

Я пыталась подняться, чтоб хоть какое-то достоинство сберечь, но он не дал, удержав за спину:

— Теперь моя очередь обозначить, — и опять поцеловал, да так, что меня огнем обожгло, глубоко, властно, сладко.

— Я нес тебе цветы, чудо мое рыжее, а потом струсил, как мальчишка. Ты такая строгая была, отстраненная.

— Сам ты… чудо… рыжее… мое…

И каждое из этих слов было почти таким же сладким, как наши поцелуи.

А письмо маменьке я отправила только на следующий день.