Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой - Басинский Павел. Страница 18

Оно было построено в 1885 году. А в 1886-м курсы признали “безусловно вредными” и закрыли. Это было связано с политической ситуацией, сложившейся после убийства 1 марта 1881 года Александра II. Решение о закрытии курсов принял тот же Д. А. Толстой, который в 1876 году давал на них разрешение. После теракта и перестановок в правительстве граф Толстой стал министром внутренних дел, а Министерство народного просвещения возглавил И. Д. Делянов, до этого бывший директором Императорской публичной библиотеки. Делянов считался ставленником одновременно Д. А. Толстого и К. П. Победоносцева. Он проводил в сфере образования консервативную линию. Бестужевские курсы считались рассадником не просто либеральных, но революционных настроений. Строго говоря, сама идея высшего женского образования в России уже была революционной. Она опережала и настоящие возможности трудоустройства женщины по окончании курсов, и общее настроение общества, которому женский идеал представлялся прежде всего в образах жены и матери. Любопытно, что именно на Бестужевских курсах впервые в России было принято обращение “товарищ”.

Среди слушательниц курсов оказались две сестры Ленина – Анна и Ольга, а также будущая супруга вождя российского пролетариата – Надежда Крупская. Среди выпускниц – радикальный литературный и театральный критик, издательница Любовь Гуревич, актриса и жена Александра Блока Любовь Менделеева, будущие советские писательницы Ольга Форш, Елена Тагер и Анна Караваева, советский историк-медиевист, член-корреспондент АН СССР Ольга Добиаш-Рождественская и другие выдающиеся женщины.

В 1889 году под давлением общественности курсы было разрешено открыть, но в качестве временной меры. По “Временному положению” они оставались учебным заведением, не дающим выпускницам никаких прав для устройства на работу – только аттестат о высшем образовании. Условия приема стали еще более строгими, выросла плата за обучение и проживание в интернате. Ежегодный прием определялся в 150 человек, но число желающих оказалось значительно больше. В 1895 году оно дошло до 400 человек. По ходатайству директора курсов Н. П. Раева министр народного просвещения разрешил увеличить общее число слушательниц до 600. К началу 1895/96 учебного года их было 695.

Дьяконовой повезло! 1895 год стал прорывным для высшего женского образования в России после почти десятилетия царствования в этой области запретительных тенденций. Но…

Кроме аттестата об окончании женской гимназии, необходимо было предоставить свидетельство о наличии “достаточных средств для безбедного существования” во время учебы. С аттестатом у Дьяконовой было все в порядке. Она закончила гимназию с серебряной медалью, что давало ей право на внеконкурсный прием. Но с документом о наличии достаточных средств возникли трудности… Такие средства у девушки были, она имела право на часть отцовского наследства. Но эту часть Лиза могла получить по достижении 21-летнего возраста. Либо… выйдя замуж.

Это был замкнутый круг.

Хлопоты по сбору нужных бумаг она начала еще в феврале 1895 года. Лиза делала это втайне от матери, не без основания подозревая, что мать может сделать ей подножку в любой момент. Александра Егоровна была вся на нервах, ее поступки были дики и непредсказуемы.

В феврале 1895 года у Дьяконовой были все необходимые бумаги, кроме трех документов: свидетельств о политической благонадежности и безбедном существовании и разрешения от родителей для поступления на курсы. Последняя бумага не требовалась от совершеннолетних, но, подавая документы, девушка еще не являлась таковой. И здесь мы имеем возможность познакомиться с бюрократической машиной Российской империи конца XIX столетия.

Для подтверждения своей политической благонадежности Дьяконова ни мало ни много отправляется к самому губернатору. Он принимает ее. “Разговор был весьма короток: «Вы кто такая? Для чего вам нужно свидетельство о политической благонадежности? Кажется, за вами ничего дурного не известно, подайте прошение». Чиновник особых поручений обещал, что свидетельство вскоре пришлют ко мне на дом”.

Но это грозило нарушить покров тайны, под которым девушка собирала документы за спиной матери. И действительно: полицейский пришел в дом, когда Лизы там не было. Но она заранее предупредила горничную, чтобы та ничего не докладывала матери, если принесут документы. Помощник пристава сказал горничной, чтобы Лиза сама явилась в полицейскую часть. Когда Лиза пришла домой, мать спросила ее: зачем приходил офицер? Она солгала, будто он приходил сказать, что уезжает ее подруга Маня, которая учится на курсах в Петербурге и просит ее проводить. Под этим предлогом Лиза снова ушла из дома и пошла за бумагой в полицию.

С одной бумагой было покончено. Но как быть со свидетельством о безбедном существовании? Его не выдавали в полиции. Там выдавали только свидетельства о бедности. Тем не менее Дьяконова идет туда, потому что боится прямо обращаться в Сиротский суд [16], под опекой которого находится ее имущество. Однако этот номер у нее не проходит. “Но как же полиция может выдать вам такое свидетельство о безбедном существовании? Ведь ей же неизвестно, какие вы имеете средства; при том – сегодня вы живете безбедно, завтра – нет; сведений о вашем имущественном положении мы не имеем… Единственно, что может вам выдать полиция, это свидетельство о том, что вы не обращались за помощью ни в какие благотворительные учреждения. Но такое свидетельство для вас недостаточно, потому что в том, какое вам требуется, нужно удостоверение о ваших средствах”.

Тогда Дьяконова нехотя признается, что она – несовершеннолетняя и находится под опекой Сиротского суда. “Тогда – чего же лучше, обратитесь в Сиротский суд”. Но Лиза подозревает, что Сиротский суд не выдаст такого свидетельства без согласия матери. Она опять пытается схитрить: “«Нельзя ли полиции навести справки в Сиротском суде и выдать свидетельство на основании тех сведений, которые она оттуда получит?» Нет, нельзя… «Сиротский суд может отказать полиции в справке, потому что это ее не касается. Советую вам прямо обратиться к секретарю Сиротского суда, он вам все скажет…» Делать нечего – пошла в Сиротский суд”.

Может показаться странным, что такой щепетильный вопрос Лиза пытается решить через полицию, а не через Сиротский суд, охраняющий ее права. Однако ничего удивительного в этом не было. Сиротский суд охранял ее права в том числе и от нее, пока она не достигла совершеннолетия.

Между тем в полиции к Лизе отнеслись с таким участием, что полицейский чиновник сам вызвался написать ей прошение в Сиротский суд в необходимом виде.

Впрочем, везде к желанию Дьяконовой поступить на Высшие курсы отнеслись с участием и пониманием. Это говорит о том, что косность дореволюционной государственной власти в отношении к женщинам сильно преувеличена. Скорее можно сказать о другом. Все представители государственной бюрократии, а это были, само собой, одни мужчины, воспринимали положение Дьяконовой с горячим сочувствием и делали для нее все, что было в их силах. Приходя в присутственные места, она в некотором роде оказывалась даже в привилегированном положении именно потому, что была женщиной и, следовательно, бесправным существом.

Полицейский чиновник по собственной инициативе написал за нее прошение в Сиротский суд. Там ее тоже встретили с распростертыми объятиями. Секретарь Сиротского суда был знакомым ее семьи. Лиза боялась, что он донесет матери.

Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие. “Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом медлить нечего – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха!” В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя Е. А. Д., – удивленно спросил: “А где же подпись вашей попечительницы?” Этого я не ожидала. “Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобной бумаги”, – решилась сказать я. “В таком случае Сиротский суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?” – “Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы”. – “Но почему же? Это – такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил бы с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки, и ничего не делать!”