Аристотель и Данте открывают тайны вселенной (ЛП) - Саэнс Бенджамин Алир. Страница 26

Мне нравится иметь собственные деньги, и то, что у меня не остается времени на жалость к себе.

Меня приглашают на вечеринки, но я не прихожу.

Ну, однажды я пошел на вечеринку, и то, чтобы посмотреть была ли там Илеана. Я ушел, как только приехали Джина и Сьюзи. Джина обозвала меня мизантропом. Она сказала, что я единственный мальчик во всей чертовой школе, который никогда не целовался.

— И этого никогда не произойдет, если ты будешь сбегать с вечеринок, как только все начинают по-настоящему веселиться.

— Правда? — сказал я. — Я никогда не целовался? И как именно ты пришла к этому выводу?

— Это очевидно, — сказала она.

— Ты хочешь, чтобы я начал рассказывать тебе о моей жизни. Но это не сработает.

— И кого же ты целовал?

— Проехали, Джина.

— Илеану? Я так не думаю. Она просто играет с тобой.

Я просто продолжил идти и помахал ей рукой.

Джина, что не так с этой девочкой? Семь сестер, и не одного брата — вот в чем проблема. Думаю, она решила, что может просто одолжить меня. Сделать из меня брата, над которым можно издеваться. Они со Сьюзи часто приходят в кафе, в котором я работаю, по пятницам. Просто ради того, чтобы продолжить издеваться надо мной. Просто, чтобы вывести меня из себя. Они заказывают гамбургер, колу и картошку фри, и сидят до самого закрытия, приставая ко мне прям как надоедливые насекомые. Джина училась курить, и постоянно подпаливала свои сигареты, будто она была Мадонной.

Однажды, они решили выпить пиво, и она заказала его и мне. Ну, я и согласился. Все было хорошо, даже отлично.

Кроме того, что Джина постоянно расспрашивала меня о том, с кем же я все-таки целовался.

Но потом, мне в голову пришла идея, как заставить ее остановиться.

— Знаешь, что я думаю, — сказал я. — Я думаю, что ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя.

— Это отвратительно, — ответила она.

— Тогда почему ты интересуешься? Ты бы хотела поцеловать меня.

— Ты идиот, — сказала она. — Я бы лучше съела птичий помет.

— Конечно, — сказал я.

Сьюзи Берд сказала, что я веду себя подло. Это же Сьюзи, радом с ней надо всегда быть милым. Если ты сказал что-то неправильно, она начинала плакать. А мне не нравилось, когда девчонки плакали. Она была хорошей. Но она не могла сдерживать свои слезы.

Больше Джина не заводила разговор о поцелуях. Это было хорошо.

Иногда Илеана находила меня. Она улыбалась, и каждый раз я все больше влюблялся в ее улыбку. Не то, чтобы я хоть что-то знал о любви.

В школе было все хорошо. Мистер Блокер все еще устраивал нам допросы. Но он был хорошим учителем. Он заставлял нас много писать. Мне это нравилось. По какой-то причине, мне очень нравилось писать. Единственный урок, с которым у меня были проблемы, это рисование. Я не умею рисовать. У меня получались деревья, но я так и не научился рисовать лица. Но на уроке рисования, все, что от тебя требуется — это просто попытка. Мне часто ставили пятерки. Но не за талант. А за мою историю.

Моя жизнь не такая уж и плохая. У меня есть собака, водительские права, и два хобби: поиски имени моего брата в газетах и поиски способа поцеловать Илеану.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

У нас с папой появился собственный ритуал. По субботам и воскресеньям мы просыпались очень рано и начинали наши уроки вождения. Я думал… Я не знаю, что я думал. Думаю, я думал, что мы с папой будем много говорить и жизни. Но мы не говорили. Мы говорили только о вождении. Все разговоры были только по делу. Все было связано с уроками вождения.

Папа был терпелив. Он объяснял, как правильно водить, о том, что надо внимательно следить за дорогой и за другими водителями. Он был очень хорошим учителем, и никогда не расстраивался (кроме того случая, когда я упомянул своего брата). Однажды он сказал кое-что, что вызвало у меня улыбку.

— Ты не можешь ехать в двух направлениях, если это дорога в одну сторону.

Я подумал, что это было очень веселое и интересное замечание. Когда он сказал это, я засмеялся. А он никогда не смешил меня.

Но он никогда не интересовался моей жизнью. В отличие от моей мамы, он не вмешивался в мой личный мир. Мы с папой были как картина Эдварда Хоппера. Похожи, но не идентичны. Я заметил, что папа сегодня папа был более расслаблен, чем обычно. Он чувствовал себя как дома. Даже несмотря на то, что он почти не говорил, он не казался отдаленным. Мне это нравилось. Иногда он свистел, будто был действительно счастлив находиться рядом со мной. Возможно, моему папе просто не нужны слова. Я не был таким как он. Я был его полной противоположностю, и просто притворялся, что мне не нужны слова. Но внутри я таким не был.

Я кое-что узнал о себе: внутри я вовсе не был как мой отец. Я был как Данте. И это очень пугало меня.

ДВАДЦАТЬ

Прежде, чем мама разрешила мне водить грузовик самому, мне пришлось взять ее с собой.

— Ты едешь немного быстро, — сказала она.

— Мне шестнадцать, — сказал я. — И я парень.

Она ничего не ответила. Но потом, она все же сказала:

— Если я когда-либо заподозрю, что ты сел за руль, сделав хотя бы один глоток алкоголя, я продам грузовик.

По непонятной причине, я улыбнулся.

— Это не справедливо. Почему я должен расплачиваться за то, что ты слишком подозрительная? Это не моя вина.

Она посмотрела на меня.

— Фашисты всегда такие.

Мы улыбнулись друг другу.

— Никакого вождения в нетрезвом виде.

— А что насчет хождения в нетрезвом виде?

— Это тоже под запретом.

— Я это и так знал.

— Я просто напоминаю.

— Я не боюсь тебя, мам. Просто, чтобы ты знала.

Она рассмеялась.

Моя жизнь была более или менее незамысловатой. Я получал письма от Данте, но не всегда писал в ответ. Когда я все же отвечал ему, мои письма были короткими. А его письма всегда были длинными. Он все еще экспериментировал с поцелуями с девушками, даже несмотря на то, что сказал, что предпочитает целовать парней. Именно так он и сказал. Я не знаю, что думать по этому поводу. Но Данте — это Данте, и, если я хочу быть его другом, я должен смириться с этим. И из-за того, что он был в Чикаго, а я в Эль Пасо, смириться с этим было намного проще. Жизнь Данте была намного сложнее моей, по крайней мере, когда дело доходило до поцелуев. С другой стороны, ему не приходилось думать о брате, который сидел в тюрьме и родители которого притворялись, что его не существует.

Думаю, я старался сделать мою жизнь менее проблематичной, потому что я чувствовал себя таким запутанным. И в доказательство этому, мне снились кошмары. Одной ночью, мне приснилось, что у меня не было ног. Они просто пропали. И я не мог встать с кровати. Я проснулся от крика.

Мой папа зашел в комнату, и прошептал:

— Это просто сон, Ари. Просто плохой сон.

— Да, — прошептал я. — Просто плохой сон.

Но знаете, я привык к кошмарам. Но почему некоторые люди не запоминают свои сны? И почему я не был одним из этих людей?

ДВАДЦАТЬ ОДИН

Дорогой Данте,

Я получил водительские права! Я уже возил маму и папу. Я отвез их в Новую Мексику. Мы пообедали. Потом я отвез их домой, и думою они более-менее одобрили мое вождение. Но, вот, что было лучшей частью. Я встал ночью, и поехал в пустыню. Я слушал радио, лежал на прицепе грузовика и смотрел на звезды. Никаких городских огней, Данте.

Это было прекрасно.

Ари

ДВАДЦАТЬ ДВА

Одним вечером мои родители ушли на свадьбу. Мексиканцы. Они обожают свадьбы. Они хотели взять меня с собой, но я отказался. Смотреть на моих родителей, танцующих под мексиканскую музыку, было сущим адом. Я сказал, что устал от работы, и что я останусь дома и отдохну.