Сезон охоты на единорогов (СИ) - Ольга Ворон. Страница 22

Ещё рывок, ещё прыжок, ещё удар. И хватит.

Остановился так же резко, как начал. Замер, усмиряя дыхание и бешеный пульс в висках. И прикрыв глаза, сосредоточился на силе. Энергия окружала тело миллионами тонких разноцветных нитей – всего, что сгорело во мне, выдавленное из нутра тлеющими эмоциями и отброшенными пристрастиями, пока между небом и землей носило мой дух в незримом бою. Плотный кокон моей жизни.

Открыл глаза и, пошатнувшись, опёрся на стену сарая. Тело, облитое потом и выжатое до усталости от интенсивного движения, дрожало в утренней прохладе, и отзывалось слабостью и болью на совершённую мной глупость. Вот пень с ушами! Мог и догадаться, что рано ещё чистить силу, пока тело как дуршлаг ещё, едва от дырок затягивается! Выдохнул, словно протолкнул через вздрагивающую гортань дрожащий комок горечи, и поднял взгляд.

В окне кухни мелькнуло белое лицо.

И до скрипа зубов захотелось скрыться, накинуть рубаху и дать ходу. Только поздно. Женька уже увидел. Поэтому я не стал ничего делать и встал, как неминуемой неприятности ожидая его выхода. Женька не задержался. Появился на крыльце, словно торнадо, мрачный и мятый со сна, с тревожно-напряжённым взглядом исподлобья.

Медленно, напружинено подошёл ближе и замер, оглядывая мой посечённый битый корпус. Каждый шрам, каждую складку неподжившей истории моих скитаний.

Я потянулся за рубахой, отворачиваясь. Сомнений не оставалось – недавнюю рану он увидел. Да и то, как меня заштормило после небольшой работы – тоже. Хочешь - не хочешь, а уровень своих возможностей я выдал. Теперь бить себя в грудь, что не подведу в бою, или доказывать, что имею право быть рядом с Юркой на страже – бесполезно. Таких, как я, в любом справном Храме, гонят во внутренний двор, за защиту стен и надёжных спин, на тюфяки в лазарет, отлёживаться и набираться сил. Но это – в Храме. А тут, как в походе. Старший решает, кто и на что годен, кому идти вперёд, кому плестись в хвосте. А старший сейчас кто? Правильно. Получается, что ему и решать.

Женька подошёл ближе и привалился к стене, мрачным с недосыпа взглядом окидывая позолоченный рассветом горизонт.

- Ты не поджил, - констатировал он.

Я пожал плечами, запахивая на груди рубашку.

- Ты тоже.

Отрицать он не стал. Значит, я угадал верно - неспроста он приберегает ногу в движении.

- Сколько тебе нужно на полное восстановление?

А это вопрос серьёзный. Вот так сходу и не отвечу. Это я только выгляжу, как живой, но, если заглянуть под личину, то там труха и пепел. И за сколько такое восстанавливается, пожалуй, и хороший знахарь не скажет! А я-то тем более. Но говорить такое Женьке язык у меня не повернётся. Потому я, задумчиво застёгивая рукава, ответил проще:

- Сколько времени будет – столько и понадобится.

Женька окинул меня напряжённым взглядом. Угрюмым, настороженным и тревожным, словно ему недоставало чего-то очень важного, чтобы принять решение. И тут же задумчиво убрал руки за спину и отвернулся. А это плохой знак. Спрятал руки – не доверяет. Убрал глаза – не хочет, чтобы случайно прочитали его «громкие мысли» или выраженные эмоции. Вот так.

Одному-то сложно восстановится, когда нет ни дома, ни убежища… Не передохнуть, не выжечь в себе груз беды. Я знаю. И он это знает. И сам так живёт последнее время. Но, вот, не хочет признавать за мной такого же права. Что мне остаётся? Не делает он мне поблажек сам, не ищет повода позвать для помощи или её предложить. Молодой, горячий, гордый. И если я не сделаю шаг навстречу – та встреча так и не состоится. Поэтому смиренно развёл ладони и, смотря прямо, мирно предложил:

- В паре-то попроще будет. И восстановиться обоим. И Юрку уберечь.

Женька кинул настороженный взгляд исподлобья. Словно проверил на искренность. Но мне скрывать нечего. Меня сюда сердце позвало, и по сердцу буду оберегать мелкого веда. Только дай мне такую возможность.

Женька неопределённо дёрнул плечом. Вроде и согласен, но и подтверждать не станет. Тис ли, тарх ли, а гордыня-мачеха так и заставляет скалит зубы на любые попытки перехватить часть его ноши. Вот ведь гордая птица! Как же сходиться-то с тобой?

А он, словно отстранившись от разговора, оглядывал горизонт, золотая полоса над которым росла и ширилась, заполняя мир ярым светом летнего раннего солнца. Со стороны деревни голосили петухи, мычали коровы, гонимые на пастбища, лаяли псы. Просыпался сельский мирок, зажатый между лесом, изрезанным речушкой, и степью, уже выгорающей от летнего зноя. В этой пасторальной картине хотелось раствориться, чтобы забыть время, наполненное бессмысленностью и никчёмностью, начав новую жизнь, полную принятия радостного для души служения. Настолько хотелось, что ни гордость, ни положение, ни опыт за плечами не стали ценны. И, торопя события, я шагнул к Чудину стражу и протянул руку:

- Прими в сердце, Жань.

Но в ответ он вздрогнул всем телом, будто одарили пощёчиной, и вспыхнул, как спичка – глаза запылали, лицо заалело от сдерживаемого чувства. И подавшись назад, стиснул кулаки и процедил сквозь зубы:

- Евгений. Из Ками-нэ.

И, резко развернувшись, ушёл в дом. Едва только сдержался на крыльце и дверью не хлопнул, чтобы не разбудить Чуду.

Вот так.

Меня накрыло бешенством. Кулаки налились яростью – хоть сейчас круши стены или кости – без разницы! Бить бы да бить, не чуя отдачи, не слушая боли, не видя света! Зубы скрипнули, до судороги свело челюсти. Дыхание перехватило от злости. Это он мне, старшему тарху Храма Ляле-хо?! Сопляк едва ль двадцати пяти лет от роду? Мне?! Молокосос, которому судьба дала шанс стать старшим стражем веда! И он себе позволяет вот так легко отказаться от помощи? От зрелой силы и опыта? Вот, ведь, дурак…

Я в сердцах сплюнул и махнул рукой. Ну что ты с этим гордецом молодым сделаешь, а?! Опыта, поди, с гулькин нос, душонка держится за битое-латанное тело только для служения, а дорожка-то впереди не мягкой травкой стеленная! Камнями раскалёнными ляжет, кровушки попьёт, через себя и «не могу» погонит не хворостиной, а кнутом крученным, сполна заставит наглотаться огня и соли! Вот помяни моё слово - непросто будет Чуду защищать в одиночку! Да и справишься ли, когда земля гореть под ногами будет, а тот, кого клялся защищать, будет харкать кровью у тебя на руках? Эх, Женька, Женька. Дурная башка на деревянных плечиках. Горячий, резкий, взрывной, как… я.

Хмыкнул неуверенно, ещё раз, в новом свете, окидывая внутренним оком несахарный характер негаданного напарника. А ведь и верно – как меня, бывает, накрывает с пустых слов и нежелания признавать очевидное, так и его. И – чует сердце – как меня всю жизнь било по бедовой головушке, так и ему прилетит! Если я сейчас на его глупость и гордыню развернусь и уйду, то – рано или поздно – а Чуду выследят, и стражу придётся вставать одному против врагов. И шансов будет немного. Уж я-то пожил, знаю.

Вздохнув, отпустил обиду, присел на пустую конуру. Разжал кулаки, всмотрелся в ладони. Под старыми мозолями лежали линии судеб и путей. Всё то, что могло небо вложить в мои руки. Нет, по ним не прочтёшь будущего. В них прошлое сидит занозами. Все потери, что, как песок, сквозь пальцы уходили. Люди, которых терял. Чувства, которые сгорали. Идеи. Идеалы. Сотни «правд», за которые в молодости готов рвать, но суть которых не в их правильности и праведности, а только в том, что они – свои, принятые душой и телом. А от своего не привык ещё отказываться. Молод слишком. Годы идут, ты по верёвке, скрученной из твоих мечт и стремлений, ползёшь наверх, к солнышку, к свету истины, равной для всех, да только срываешься раз за разом. И кожу на ладонях сдирает в кровь, сметая лоскуты разодранных смыслов. А – не сдаёшься. Ползёшь, материшься сквозь зубы. И сквозь боль кожа на ладонях грубеет, черствеет и даже тонкая кожица души, кажется, закаляется в броню. И когда в следующий раз ты перехватываешь верёвку, и пальцы вминают в неё пристывшую кровь и ошмётки старых истин – ты уже знаешь, что грош им цена на твоей дороге. Они уже не твои. А твоё – идти дальше, подниматься выше, родниться с солнцем.