Лишенная детства - Вале Морган. Страница 19

В рамках расследования он требует, чтобы я тоже пообщалась с психологом, экспертом апелляционного суда в Орлеане, которому заплатили за то, чтобы он оценил правдивость моих слов и последствия нанесенной мне моральной травмы. Нужно сказать, что путь в наш городок этот специалист проделал не зря. После нашей долгой встречи тет-а-тет, во время которой я с трудом отвечала на его нескромные вопросы, он измарал дюжину страниц рассуждениями о моем душевном состоянии. «Сильный посттравматический невроз», «синдром психического посттравматического повторения в активной фазе», «общая боязнь представителей мужского пола», «приступы панического страха»… Не подлежит обжалованию его вердикт: не только всем моим словам можно безоговорочно верить, но и перенесенные мною страдания приводят к «депрессии и очевидной склонности к суициду». Поэтому он настойчиво рекомендует мне продолжать принимать психотропные препараты и регулярно посещать психотерапевта. Я соглашаюсь, но без особой радости. Я ненавижу глотать эти таблетки, от которых перестаю хоть что-то соображать, поэтому предписания врача из больницы уже давно отправлены в мусорное ведро. Что до психотерапевта, с которым я встречаюсь раз в неделю… Она, конечно, милая женщина, но я не рассказываю ей и половины того, что меня мучит.

Каждую среду за мной приезжает машина «скорой помощи» и отвозит меня в Питивье, где она принимает. Мы с ней разговариваем о разных пустяках, о школе. Мне после таких разговоров становится легче, это правда (хорошо пообщаться с тем, кто выслушает тебя без осуждения). Ей первой я рассказала, какое облегчение испытала, узнав, что все-таки не больна СПИДом, ей я жалуюсь на одноклассников и друзей, которые меня третируют, но всю грязь, остающуюся внутри меня, мне не удается выплеснуть наружу ни перед ней, ни перед кем-либо другим. Грязь — это отвратительные детали изнасилования, оскорбления, слюна, пальцы, ощупывающие мое тело…

Есть еще одна проблема — мой отец.

Часть его жизни тоже была растоптана в том лесу, где со мной все это случилось. С того дня, когда я вернулась из этого инфернального леса, он постепенно погружается в глубокий маразм, и «зеленый змий» торжествует. Его периодические запои становятся постоянными, жестокими и неконтролируемыми. Теперь он пьет, чтобы ни о чем не думать.

Он хочет забыть о том, что меня изнасиловали, хочет потерять память, но происходит прямо противоположное: все возвращается к нему в искаженном виде, напоминая чудовище, освободиться от которого невозможно. И папа начинает себя жалеть и выходить из себя по любому поводу — из-за запоздавшего ужина, из-за фламбе^[14], если огонь не хочет загораться, из-за шефа, который цепляется к папе… Конец подобной сцены всегда одинаков: зачем первого октября 2000 года ты, Морган, слонялась по чужим домам, как какой-нибудь продавец страховок, зачем, как какая-то прошмандовка, шлялась по улицам?

Да Крус в тюрьме, поэтому папе не на ком сорвать зло, однако он находит выход. Он злится на всех — на меня, на мою мать, на весь городок. Все вокруг оказываются виноватыми, только так ему удается забыть о своей собственной вине. Считая себя плохим отцом, под воздействием алкоголя он становится им на все 100 %. Он осыпает оскорблениями небо и землю. Если его послушать, так моя мать — недалекая и безответственная, а если бы я не была такой дурой, то никто бы меня не изнасиловал.

Его оскорбления похожи на отравленные стрелы, он нарочно делает нам больно и преуспевает в своем намерении. Вечер за вечером проходит в аду. Отцовские срывы доводят меня до изнеможения, его безосновательные обвинения и обращенный на меня гнев лишают меня почвы под ногами. Мне так нужна поддержка, но мне ее не оказывают, даже наоборот! Под этим потоком грязи моя мать теряется и, глядя на отца, оскорбляющего меня, как ему в голову придет, только и может, что крикнуть, чтобы он заткнулся. Она кричит, он толкает ее, она разражается рыданиями. Их вопли разносятся по всей улице, и перед нашим домом частенько останавливается полицейская машина. Когда жандармы входят в нашу неприбранную гостиную, я чаще всего уже бьюсь в истерике на полу, дрожащая и бледная как простыня.

Наши соседи все это слышат.

За несколько месяцев мы становимся жуткой карикатурой на семью. Пьяница-отец, все безропотно сносящая мать, психически нездоровая старшая дочь и заброшенные младшие дети. Вечерние потасовки в доме и красные глаза у всех наутро — день за днем доверие и уважение к нам тает. А скажите-ка, правда ли все это — ну, та история с изнасилованием? Девочка всегда была немного не в себе, и воспитана она плохо, все время носилась по улицам с приятелями… А на отца посмотрите — через день пьяный как сапожник! Жители городка не знают, что и думать, местные кумушки пребывают в растерянности, и появляются слухи. Оказывается, Мария сомневается в том, что ее супруг надо мной надругался. Приятели Мануэля, с которыми он обычно пропускал по стаканчику, сходятся во мнении, что все подстроено. В школе — то же самое: одна из девочек во всеуслышание поливает меня грязью. Ее родители близко дружили с Да Крусами, и она, очевидно, решила проявить инициативу и доступными ей способами очернить меня. С ее слов я — гадкая лгунья, которая не знает, что бы еще придумать, чтобы вызвать к себе интерес. На школьном дворе ее слова приобретают достоверность Евангелий, многие дети ей верят, и мои невинные басни прошлых лет, будучи извлеченными на свет Божий, срабатывают против меня.

— Помнишь, как Морган заявила, что ее удочерили? Только ненормальная могла выдать такое, ты не считаешь?

Для этой девочки, как и для многих других, моя история с изнасилованием — чистейшей воды выдумка. Меня обвиняют в клевете, и вскоре это доходит и до моих ушей. Некоторые считают, что меня изнасиловал не Мануэль, а кто-то другой, отдельные люди — что я сама его соблазнила, а есть и такие, кто уверен, что я выдумала все от первого слова до последнего. Это разнообразие мнений повергают меня в глубочайшую депрессию. Чем меньше мне верят, тем сильнее я замыкаюсь в себе и отключаюсь от реальности. Когда на уроке кто-то просит у меня листок бумаги, я посылаю его к черту и обзываю кретином или начинаю рыдать. В коридорах коллежа я превращаюсь в тень. Я печальная, плаксивая, нервная — то есть такая, с кем никому не захочется водить дружбу. Для моих прежних товарищей я, естественно, становлюсь обузой.

На всех переменах я теперь стою одна, прижавшись спиной к батарее центрального отопления напротив учительской. Теперь они, учителя, стали моими хорошими приятелями — кто бы мог подумать, что так будет? Время от времени кто-нибудь из них подходит и спрашивает, в порядке ли я, но разве я могу быть в порядке, если, где бы я ни спряталась, меня обязательно найдет кто-то из соучеников и начнет дразнить? Сам факт изнасилования не стал предметом для насмешек, в отличие от его последствий — моей новой привычки закрывать волосами лицо, набранными лишними килограммами, постоянными рыданиями по любому поводу, моей крайней робостью, моим нежеланием ни с кем разговаривать… Самые развязные обзывают меня уродкой, пришибленной, страшилкой. Меня все время норовят толкнуть, шутки соучеников кажутся мне оскорбительными. Лицо мое из-за прыщиков похоже на вишневый пирог клафути, а сама я — на половую тряпку, до того страшны мои растянутые спортивные штаны. Меня то и дело поднимают на смех, и бумажные шарики, выпущенные через трубочку, слишком часто приземляются на моей голове. Изнасилование отгородило меня от моих одногодок, вырвало из их беззаботного круга, и теперь я, как все, кого постигла та же участь, от этого страдаю. Особенно на уроках физкультуры.

Перед игрой в баскетбол все одноклассники выстраиваются в шеренгу, и оба капитана набирают себе в команду игроков. И всегда всех лучших и пользующихся популярностью выбирают очень быстро, стоять же остаются худшие: те, кого все терпеть не могут, ябеды, «странные»… То есть рыжий, толстяк и я.

— Нет, только не Морган! Она — полный ноль!