Змеевы дочки - Корсакова Татьяна. Страница 8

– Плохо дело, дядька Кузьма, – сказал, не оборачиваясь. – Пять лет в Чернокаменске такого не было.

– Было. – Кузьма тоже закурил. – Ерошка Сидоров отца по пьяной лавочке топором зарубил.

– То по пьяной лавочке, а здесь другое. Здесь разбой со всеми вытекающими. Искали эти ироды что-то в доме.

– Нашли?

– Надо думать, что нашли. Оттого, видно, и пытали стариков, чтобы узнать про сейф и про то, что в нем было спрятано.

Спрашивать о том, что спрятано, Кузьма не стал, понимал, что Демьян, даже если бы и знал, языком болтать не стал бы…

– Библиотекаря я в больницу к Палию отправил. Пусть осмотрит его, чтобы уж наверняка. – Все-таки Демьян обернулся, в упор посмотрел на Кузьму, спросил уже другим, не официальным тоном: – Девочка теперь, получается, совсем одна осталась?

– Получается, что так. – Кузьма пожал плечами.

– Со всех сторон сирота. А документы ее у тебя?

– У меня. – Из внутреннего кармана он достал девчонкины документы. Справные документы, ничем от настоящих неотличимые. Об этом позаботились еще там, в Ленинграде, продумали все: от новых документов до легенды. Не подумали они лишь об одном – о том, что в Чернокаменске их любимую девочку больше никто не ждет.

Демьян документы изучал очень внимательно, словно бы что-то такое подозревал, Кузьме их не вернул, забрал себе.

– Что будешь делать, Демьян Петрович? – Это был правильный вопрос. Этот вопрос сразу расставлял все точки над «i», давал понять, что ответственность за девчонку с себя Кузьма снимает. Да не просто снимает, а перекладывает на Демьяновы широкие плечи. Вот пусть он теперь и крутится.

– Не знаю. Помочь нужно сироте. Пока в больницу ее отвезу к Палию, пусть пару дней там поживет, а потом решим. Может, и сладится что-нибудь. В райком схожу, лично за нее попрошу, чтобы пристроили.

– Куда пристроили? – Не надо было спрашивать, коль уж переложил ответственность, но все равно спросил.

– На Стражевой Камень. Давненько тебя в городе не было, не знаешь, небось, что на острове решено открыть детский дом. – Для воспитанницы она уже слишком взрослая, сам должен понимать. А нянечкой там или рабочей…

Снова засвербела, задергалась старая рана.

– Места другого найти не могли? – только и сумел спросить. – Там же разруха на острове. Сколько лет дом пустовал? Да сгнило, наверное, все внутри.

Допустим, пустым дом на острове не стоял никогда. Уж больно лакомым он был куском. Да только советской власти кусок этот до недавнего времени оказывался не по зубам. А сейчас, значит, детский дом…

– Все лучшее детям. Да, Демьян Петрович?

– А ты не ерничай, дядька Кузьма, не ерничай! Это не я придумал, это приказ сверху. Беспризорников знаешь, сколько у нас до сих пор? Не знаешь? То-то и оно! А есть еще дети этих… – Он не договорил, глубоко затянулся папиросой.

Да Кузьма и сам понял, о каких детях речь. Что там сказал товарищ Сталин? Сын за отца не отвечает? Ну, это с какой стороны посмотреть…

– Под детский дом подыскивают подходящее помещение в городе. – Демьян закашлялся сипло и надсадно, швырнул в снег недокуренную папиросу. – Но туго с этим делом. И старое отремонтировать, и новое построить – на все нужно время. Понимаешь?

– Понимаю.

– Значит, должен понимать, что остров – это временная мера. Как только утрясется все, детский дом в город переведут.

– Там кровью каждый камень залит. – Кузьма говорил тихо, словно сам с собой разговаривал. А, впрочем, так оно и есть. Сам с собой разговаривал, сам себя убеждал, что все они поступают правильно. Все лучшее детям…

– Да что ты душу мне рвешь! – вскинулся Демьян. – Можно подумать, от меня что-то зависит. Директива сверху. Все! Амба! А ты, если такой добрый, так оставь сиротку себе. Хочешь, я поспособствую?

– Не надо способствовать. – Боль в ноге прошла, зато заныло сердце. – Делай как должно, Демьян Петрович.

– Вот то-то и оно. Каждый из нас делает, что должен. – Демьян зло сплюнул себе под ноги. – Ладно, пойду будить девочку, отвезу ее в больницу к Палию.

Галкина жизнь снова изменилась. В последний ли раз? Люди, к которым вез ее дядька Кузьма, жестоко убиты, а это значит, что теперь она официально сирота. От нее отказались все: и родные, и чужие. Выживать теперь придется самой. Если получится. Она ведь понятия не имеет, как вообще нужно выживать. Не учили ее этому ни бабушка, ни дед. А чему учили, то теперь, наверное, никогда не пригодится.

Галке бы испугаться этих страшных мыслей еще больше, а она совершенно неожиданно для себя уснула, как в яму провалилась в глубокий, наполненный тенями и шорохами сон. Во сне этом кто-то положил тяжелую ладонь ей на плечо, сказал сиплым голосом:

– Просыпайся, девочка. Нам пора.

Галка проснулась в ту же секунду, открыла глаза, словно бы и не спала вовсе, посмотрела на стоящего напротив милиционера.

– Куда? – только и спросила.

– Пока в больницу.

– Я здорова.

Она была голодна, но точно не больна.

– Вот и хорошо, что здорова. – В глаза ей Демьян Петрович старался не смотреть. Галке это показалось дурным знаком. А еще дурным знаком было то, что дядька Кузьма куда-то исчез. Бросил ее одну? Получалось, что бросил.

Снаружи уже рассветало. Ночную мглу разбавлял сизый рассветный туман, превращающий окружающий мир во что-то мрачно-сказочное. На подъездной дорожке рядом с крыльцом стояли сани, запряженные уже знакомым Галке жеребчиком. В санях лежали два тела, прикрытые дерюгой. Галка застыла, как вкопанная. Не хотела она туда, к мертвым старикам.

– Не бойся, – сказал Демьяна Петрович. – Не надо их бояться.

Она не боялась, она просто… не могла себя заставить.

– Эй, птичка-невеличка, давай сюда! – Алексей больше не красовался на своей вороной лошадке. Выглядел он мрачнее и взрослее, чем казался минувшей ночью. – Ну, решай, в санях или со мной?

– С тобой, – сказала Галка и уцепилась за протянутую руку.

Он оторвал ее от земли легко, словно бы она ничего не весила, усадил перед собой, велел держаться крепче и пришпорил лошадь. Лошадь тронулась с места мелкой рысью, чувствовалось, что ей не терпится сорваться в галоп, но она приучена слушаться хозяина. Ехали молча. Алексей ничего не говорил, ни о чем не расспрашивал, и Галка была ему за это благодарна. Не выдержала бы она расспросов, еще, чего доброго, расплакалась бы. А слезы – это последнее дело, слезами горю не поможешь. В том, что происходящее вокруг горе и есть, Галка не сомневалась ни на секунду, хотя раньше никогда с ним не сталкивалась. Когда погибли родители, она была еще слишком маленькой, чтобы горевать по-настоящему. А когда бабушка спешно собирала ее в дорогу, погоревать не успела. Слишком быстро все случилось, слишком неожиданно. Она все понимала, или хотела думать, что понимает, но в глубине души надеялась, что происходящее – это понарошку, надо еще чуть-чуть потерпеть, и все изменится.

Изменилось. Вот только не в лучшую сторону. Стало хуже, стало страшнее…

Город встретил их собачьим лаем и горьким печным дымом. После Ленинграда он показался Галке маленьким, почти игрушечным. И люди, в нем живущие, тоже виделись ей ненастоящими. Настоящим в этом неправильном мире был только Алексей, да и то лишь потому, что сквозь тонкую ткань пальто Галка чувствовала исходящее от него тепло. Тепло это не давало ей замерзнуть окончательно, не позволяло заледеневшей статуей свалиться под копыта лошадке.

Они остановились перед одноэтажным кирпичным зданием, во дворе которого на ветру, точно старые паруса, реяли застиранные, явно казенные простыни. Алексей спрыгнул на землю первым, помог спуститься Галке. Он так же, как и Демьян Петрович, старался не смотреть ей в глаза. Галка закусила губу, отвернулась. Скрипнула входная дверь, и с клубами пара на улицу вышел невысокий мужчина в очках и бородке, в накинутом на плечи медицинском халате. В отличие от простыней, халат этот оказался кипенно-белым, куда белее лежащего во дворе снега. Галка была почти уверена, что он еще и накрахмален до звонкого хруста. Когда-то, в прошлой жизни, она мечтала поступить в медицинский. И если бы мечте ее суждено было сбыться, в будущем она сама носила бы вот такой белоснежный крахмальный халат. Она помогала бы людям. Всем, без исключения. Потому что врач на то и дает клятву Гиппократа, чтобы спасать всех подряд, не делая различий.