Лабиринт Химеры - Чиж Антон. Страница 4

– Как его фамилия? – спросил Зволянский, представляя, о ком идет речь.

Ратаев назвал фамилию, которую директор Департамента ожидал услышать.

– Так ведь он в отставке?

– Так точно, – согласился Ратаев. – С осени 1901 года.

– И что же?

– Отчего бы не послужить, когда долг призывает, а жалование приемлемое.

– Справится?

– Этот – справится, – убежденно ответил Ратаев. – А если что…

Недосказанность была красноречивой. Зволянский понял, что не сказал Ратаев вслух. Простое и элегантное решение: доверить расследование тому, кто вернулся из отставки. Если ему повезет, что не так уж невероятно, лавры победы достанутся начальству. А если что-то пойдет не так, если хваленые способности чиновника сыска окажутся бесполезными, то всегда можно отдать его на заклание. Были и еще обстоятельства, которые в этом пасьянсе могли оказаться крайне выгодными королю и тузу, а все неприятности достаться сыскному валету.

– Чем он занимался в отставке? – спросил Зволянский.

Ратаев выразительно пожал плечами.

– Средства у него самые ограниченные, дачи нет, в путешествия не ездит. Давал консультации кое-каким купцам, на что и жил…

– Вероятно, скучает без дела.

– Гордость не позволяет проситься обратно.

– Что ж, Леонид Александрович, кандидатура подобрана разумно, – сказал Зволянский, вставая из-за рабочего стола. – Пусть берется за дело.

– Мои люди за ним присмотрят. Тихо и аккуратно. На всякий случай.

– Разумно. Срочно везите его ко мне. И чтобы не вздумал отказаться.

– За ним уже послано, – ответил Ратаев с невозмутимым лицом.

– Вот как? Чудесно. И еще надо бы Чулицкого [1] предупредить.

– Михаил Фролович уже поставлен в известность, что к нему в сыскную полицию возвращается столь ценный персонаж…

Зволянский еще раз утвердился, что слухи о талантах Ратаева не могут быть слишком преувеличены. Просто незаменимый человек.

Когда это выгодно ему.

6. О вреде книг вообще

Того же дня.

Главный читальный зал Императорской публичной библиотеки производил неизгладимое впечатление: храм знаний, в котором скопились необъятные запасы человеческой мысли. Огромные сводчатые окна давали света с достатком, чтобы посреди зала вились столбы пыли, производимые скопищем мысли. Вдобавок к запасенным мыслям господа и редкие дамы, которых начали пускать сюда не так давно, каждый день рассаживались за читальными столами и с утра до позднего вечера производили все новые, новые и новые мысли. Как будто старых не хватало.

В столь ранний час читателей было наперечет. Большинство столов пустовало. Лишь за самым дальним, упираясь спинкой стула в книжный шкаф, сидел господин. Перед ним возвышались две стопки томов с греческими и латинским названиями на корешках. По виду нельзя было сказать, чем это господин занимается в свободное от чтения время.

Возраст его далеко перешагнул студенческий рубеж. Ничего научного или преподавательского в нем не было. Роскошные усы вороненого отлива с трудом можно представить в лекционной аудитории, крепкая мускулатура, игра которой отчетливо просматривалась, даже будучи скрытой под одеждой, скорее подходила цирковому борцу. Представить его членом академического мира было немыслимо. Господин не использовал ни пенсне, ни очки, отличаясь орлиным зрением. К тому же взгляд его имел такое особое свойство, что многие дамы под действием его испытывали сладкую щекотку в животе, а то и теряли голову. Хотя черты лица его не отличались красотой. Обыкновенное, надо сказать, было лицо. Немного мрачное и бледноватое, что встречается у большинства жителей столицы после зимы.

В последнее время у господина оказалось слишком много свободного времени. Чтобы не ошалеть от скуки, он решил убивать его не просто на чтение, а подготовиться к пересдаче кандидатского экзамена, чтобы вернуться в давно брошенную «альма-матер», а именно в Петербургский университет, на кафедру классических древностей. То есть окунуться в мир древних греков и, разумеется, таких же древних римлян.

Лет восемь назад он совершил опрометчивый шаг: вместо того чтобы идти по академической стезе, открытой перед ним до самого горизонта, выкинул фортель: взял и пошел в презираемую всеми свободомыслящими людьми полицию. И не просто полицию, а в сыскную полицию, где объектом внимания являются воры, убийцы и прочее отребье общества. О чем теперь, по прошествии лет, сильно пожалел. И, покорив гордость, приложил немалые усилия, чтобы педагоги, которые сначала молились на него как на будущую звезду науки, а потом прокляли, вернули ему благосклонность. Ему был предоставлен шанс искупить вину перед наукой и вернуться к заброшенной диссертации по Сократу, от которой ожидали некоторых чудес. Чем он честно пытался заниматься в тиши читального зала.

Молодой человек был уверен, что возвращение в науку будет не труднее допроса пойманного на месте преступления. Греческий и латынь он помнил не хуже воровского жаргона – древние языки вообще, выучив, забыть невозможно, за новинками науки, хотя бы отечественными, он кое-как следил. Ничто не предвещало осложнений. Но стоило ему усесться на жесткий библиотечный стул, обложиться книгами, то есть наяву получить то, о чем так давно мечтал, как мысли потекли совсем не туда, куда следовало.

Вместо того чтобы штудировать последние труды немцев и французов, больших словоблудов в отношении греческих философов, он запросил подшивку столичных и московских газет и принялся изучать колонки происшествий. Газетные сети вылавливали в основном мелкую рыбешку: копеечное воровство, убийство в пьяной драке или от ревности, какое-нибудь дорожное происшествие или нападение бешеной кошки на городового. Только раз попалась ему заметка об отрубленной голове, что нашли на берегу Обводного канала, да и то раскрыть такое дело мог самый ленивый участковый пристав.

Он перечитал все о покушении на Трепова и убийстве Сипягина. Только расследовать там было нечего: стрелявшая девица поймана на месте, а убийца министра не то что не скрывался, а, напротив, требовал себе расстрела. Мир преступлений окончательно скатывался к мелочовке или политической грязи.

Газеты – вещь заразная, хуже оспы. Быстро входит в привычку, от которой не отделаться. Будущий диссертант, не знавший в полиции горечи поражений, в мирной жизни не мог побороть только одного противника: самого себя. Вместо книг его снова и снова тянуло к репортерским хроникам.

Как бы ни желал он уйти с головой в науку и забыть обо всем, выработанные в сыске привычки давали о себе знать. Вот, например, господина, что робко приближался к нему по ковровой дорожке, он приметил, как только тот сделал первый шаг. Приметил и сразу составил для себя мгновенный портрет, что помогало в расследованиях. На вид господину далеко за пятьдесят, фигура щуплая, страдает болями в спине, без семьи, живет бобылем, за собой не следит – обшлага старенького сюртука потерты, рубашка нечиста, волосы растрепаны, глаза под мутными очками красны и слезятся. Никакой угрозы чудак не представлял.

Подойдя к столу, субъект застенчиво, по-женски, прикрыл рот ладошкой.

– Прошу простить, – обратился он шепотом. – Вы господин Ванзаров, не так ли?

– Откуда мы меня знаете?

Незнакомец смутился до того, что вот-вот мог растаять, как лед на солнце.

– Заглянул в формуляр, извините…

Ответ был логичным. Ванзаров не встал, не подал руки, но сдержанно спросил, чем может помочь.

– Вы библиограф, если не ошибаюсь? – добавил он.

– В некотором роде… Ах, извините, совсем забыл, так с моей стороны невежливо: я Трупп.

– Вы себе льстите, – сказал Ванзаров, быстро оценивая детали костюма и черты лица, которые издалека были неприметны.

Вывод, который получался однозначным: господин Трупп мог оказаться не вполне здоровым в смысле психическом. В библиотеке на такие мелочи внимания не обращают, главное, чтобы не начал топить печь книгами. Остальное – не важно. Смущение Труппа выразилось в том, что кончик его носа нервно подергивался.