Иосиф Грозный (Историко-художественное исследование) - Никонов Николай Григорьевич. Страница 30

Разведка донесла: Гитлер пустился в пляс перед своими, узнав о подписании пакта, но Сталин помнил, что и он вроде бы изобразил «лезгинку» перед Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем… Теперь надо эту «лезгинку» оправдывать… А что делать? А делать, скорей всего, — одно: готовиться, готовиться, готовиться… К войне! Усиливать промышленность, заставить всю страну работать ударно, ликвидировать эту вековую российскую лень, расхлябанность, разгильдяйство, воровство — эту моровую язву страны. Надо принять еще более жесткие законы… Теперь, в 39-м, накануне своего шестидесятилетия, Сталин мог с удовлетворением фиксировать: вся эта вечно копошащаяся оппозиция, самая тайная, повержена: вытоптана, разогнана, посажена, расстреляна. Эта «ленинская гвардия» — племя непокорных и ненавидящих его, племя этих ставленников и сподвижников Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, а главное, Иуды Троцкого. Иуды? А кто называл его так? Ильич… Как бешено эта партия Троцкого — Ильича сопротивлялась ему! И наконец он вырубил ее руками послушных палачей, ее, не знавшую пощады и угодившую под собственную гильотину. Католики избивали гугенотов. Ягода — Менжинского, Ежов — Ягоду, Ежова — Берия… А Берию… придет срок… он тоже «отправится к праотцам» — как выражался еще, помнится, Антихрист.

Расстреляна, сидит по тюрьмам вся выскочившая при Ленине и Троцком верхушка армии, расстреляна, сидит по тюрьмам верхушка НКВД, все эти наркомы — тайные оппозиционеры, послы и посланники, смевшие шушукаться за его спиной. Кто теперь смеет противиться ему? Страна славит его имя, а народ трясется от страха. Покорен и ждет того великого, светлого будущего, в которое Он ведет. Теперь у него есть и единая покорная ему партия. Что еще? Но, склонный к афористике и самопоучению, он постоянно вспоминал и искал в памяти подтверждения или отрицания своей правоты. «Когда тебе очень хорошо, это значит, что ты невнимателен», — вспомнился ему кто-то из древних китайцев. И они правы, как всегда. Уже в 34-м его едва не шлепнули, как Кирова, а в мае 36-го должен был свершиться кремлевский переворот силами охраны. Зоркость и предусмотрительность нужней, чем сила, а сила… Нужней, чем правда… Сила… Возможно, из-за этого лживого свидания он получил отсрочку для накопления силы. Надеяться не на кого. И опять всплыли в сознании слова Макиавелли: «Хороша, надежна, устойчива только та защита, которая зависит от тебя самого».

В этом плане Сталину невероятно повезло — в самом генеральном штабе немцев был давно внедрен его агент. «Длинные уши лучше острых когтей». Сколько дали ему эти «глаза и уши»! И он ценил их подчас больше, чем своих генералов-солдафонов. «Предупрежденный — вооружен!» Но тут же подумал: «С армией этот сверхисполнительный дурак Ежов переборщил явно. Выясняется: косил репрессиями правых и виноватых. Надо дать откат».

Так, впрочем, он поступал всегда, памятуя, что арест, тюрьма, допросы, лагерь для непреступников — самая страшная кара, и выпущенный и даже обласканный человек будет служить ему, как раб, и славить имя Сталина, справедливейшего вождя! «Государь должен иметь в народе личину справедливого и милосердного», — учил Макиавелли.

Включил свет. Чакнула дверь. Высунулась полусонная Валечка. Кивнул ей: «Иди спи».

Но, улыбаясь виновато, пошлепала в туалет. Тугая булочка. Проводил усмешливым взглядом. При Валечке чувствовал себя хорошо. Как-то увереннее, спокойнее. Что значит женщина! И на мгновение затосковал по Кунцевской даче, где, не будь этой поездки, они уже спали бы под широким теплым одеялом. Оба любили укрываться с головой. Валечка тоже была мерзлячка. Вот она снова. Торчит прельстительный носик:

— Не спите, товарищ Сталин? Не щадите себя… Я постелила вам… Может… прийти?

Махнул на нее.

Снова закурил трубку. Покашлял. Опять погасил свет. Глядел в окно. Поезд, кажется, уже миновал Украину. Чаще пошли станции, спящие городки. Хороший, могучий мчал паровоз, спугивая гудком кого-то с путей. «СУ». На базе его построили новый, назвали «СО». Серго Орджоникидзе. А оказался вроде бы даже хуже. Железнодорожники, во всяком случае, так докладывали. Два паровоза-гиганта он подписал в серию. «ИС» и «ФД». Выпуск «Орджоникидзе» велел ограничить. Этот «друг» Серго оказался плохим другом. Все время что-то копал под него, собирал сторонников, и не будь он, Сталин, сверхбдительным, глядишь, и столкнул бы его еще в 35-м, когда Сталин тяжело заболел. Летом… Столкнул бы вместе с братьями, с этим Пятаковым, Рудзутаком, Постышевым, Косиором, Бухариным. Всплыло все, когда он, Орджоникидзе, застрелился. А застрелился потому, что знал о готовящемся следствии и аресте. Он оставил Серго, а точнее, Григория Константиновича Орджоникидзе на пьедестале, не тронул и жену его Зинаиду, но зато арестовал двух братьев и ставить памятник ему в Москве запретил. Поставили Маяковскому: безвредный был, лозунговый трепач. Но замены до сих пор нет. Твардовский не тянет. Пастернак сомнителен. Правда, из расстрельных списков он его вычеркнул, а дурак этот с лошадиной мордой и не знает. Прав Гитлер: «Интеллигенции надо время от времени грозить пальцем перед носом», — так, кажется, у него написано.

Многое приходило на ум, пока курил и пока не обозначилась на темном горизонте совсем еще спящая в розовом холоде белеющая полоса.

Заря. Сталин с детства любил зарю. Рассвет успокаивал его, проходило нервозное напряжение, скатывались ночные страхи, которые, бывало, одолевали. Кто знал Сталина, все считали его бесстрашным, беспощадным, «стальным». И сам он так считал, таким хотел быть. А по сути, скрыто от всех был тонкокожим невротиком, которого жизнь, должность и власть загоняли в необходимость быть таким, как сказано выше. Особенно обострялись его психозы-неврозы к поздней осени, когда долила темнота и полночные ветры нагоняли на Москву холод, слякоть и хмарь. Осенью он старался до ноября жить на южных дачах, но не помогало и там.

Сталин избегал всякого рода успокаивающих, оболванивающих голову средств, не пил валерьянку, редко «бехтеревку», спасался иногда вином, однако вино приносило лишь временное облегчение, а удариться в постоянное пьянство он не мог и не хотел. Страх, тяжелый, ночной, гнетущий, не отпускал и до склона зимы, заставлял искать забвения в работе и ложиться спать, когда время уже переваливало за бесовский, бычий час. В этом и разгадка странного образа жизни Сталина. И не только он — многие, как правило, и не знаменитые люди больны этой «совиной» болезнью. Но у невротиков она достигает предела — таким был Цезарь, Черчилль, Хемингуэй.

Особенно тяжело Сталину было после гибели Надежды. На этот случай все пишущие о Сталине смотрят как на пустяк. Творят неправый суд. Какой бы ни была жена, она оставалась ближайшим к Сталину человеком и, останься жива, несомненно, смягчила бы его жесткую, а лучше сказать, ожесточенную душу. Но Надежды не было. А появившаяся позднее Валечка не могла влиять на «вождя»: совсем не та была натура, не тот имела статус, не та, хоть и горячая, преданная, покорная любовь. Но, бывало, спасала измотанного бессоницами и неврозами и она, когда, держась за нее, вздрагивая и что-то бормоча, он никак не мог уснуть, а она по-матерински, инстинктом женщины ощущая его тревогу, гладила и успокаивала его.

Сталин выколотил трубку в окно. Еще поглядел на робкую, творящуюся над спящими равнинами зарю, опустил штору и, чувствуя, как клонит голову сон, медленно ушел в купе, кое-как разделся, сбросил сапоги, китель и ткнул голову в две подушки, заботливо взбитые Валечкой. Спала она в соседнем купе, а в вагоне, что впереди, Власик с охраной.

Утром Сталин был уже в Кунцево, к вечеру приехал в Кремль, принимал записанных, и первым был, естественно, Молотов. Впоследствии Молотову, уже старику, задавали вопрос о встрече Сталина с Гитлером, и он категорически все отрицал, впрочем, как отрицал и тайный договор о разделе Польши, где стоит его подпись.

Сдержал ли Сталин свое слово не сообщать французам, что весной 40-го грядет грозное, опрокидывающее наступление немцев, или правительство легкомысленного жуира Даладье надеялось отсидеться за «неприступной» линией Мажино, неизвестно до сих пор. Что же касается другой информации, то Гитлер явно и немедленно «продал» Сталина, сообщив о его намерении занять Финляндию Маннергейму. Армия финнов была немедленно поставлена под ружье, линия обороны еще более усилена, и здесь, по-видимому, корень всех неудач Красной Армии в позорной захватнической войне с «белофиннами», начавшейся в ноябре 39-го.