Иосиф Грозный (Историко-художественное исследование) - Никонов Николай Григорьевич. Страница 49

Заседания этого выездного Политбюро нет ни в каких учебниках истории партии, ни в документах, открытых для изучения, таких документов вообще, возможно, нет. Но они раскрыты во всех приказах Сталина и Комитета обороны, обнародованных в июле.

Все эти приезжавшие «вожди», члены Политбюро, напомнили ему толпу перепуганных интеллигентов, когда он принял их в большой столовой, служившей также и залом заседаний, пока на даче не был построен точно такой же второй этаж. Соратники смотрели на Сталина с выжиданием, тревогой и опасением.

Он прекрасно знал, что никакого заговора против его власти нет, все квартиры и кабинеты их прослушивались его разведкой, но надо было сыграть выбранную роль до конца.

— Ну чьто? Зачэм прыехалы? Арэстоват мэня? — мрачно спросил он под всеобщее молчание. — Или… — он помедлил… — ви нашлы лучшего руководытеля… А мнэ прыкажетэ подат… в отставку? Армыя разбыта… Армыя бэжит… Враг наступаэт… Кто тут… казол атпущэныя? Кто? Канешно, я, товарыщ Сталин. Так?

За длинным столом, куда все уселись, установилось перепуганное молчание.

— Нно… Ии-осиф… ннадо ккак-то… объяснить, — заикаясь сильнее обычного, пробормотал Молотов.

— Все вас ждут! — Каганович.

— Какой может быть разговор?! — с ужасом Ворошилов.

— Мы с вами, товарищ Сталин! — Маленков тут же…

— Мы всэ с вамы! — Берия.

Сталин своим, только ему присущим взглядом непроницаемо хитрого кавказца окинул присутствующих, переводя глаза с одного на другого, третьего, четвертого «вождя»… Сталин умел хранить внешнюю, простоватую как бы, иронию.

— Ну… чьто жь… — Сталин обрел обычную свою осанку. — Тогда объявляю засэданые Полытбуро открытым. А слово имэет… товарищ Сталин.

И уже другим, привычно прицельным, с наклоном головы, взглядом обвел соратников, как бы выщупывая каждого — от преданно глядящего, раскрыв рот, всесоюзного старца Калинина до все еще перепуганного, молчаливого Андреева и подхалимски настороженного Берии.

— Как выдитэ… бэз Сталына… нычего нэ дэлаэтса. И сэйчас… я прэдставлу вам план разгрома врага. Этот план ест жизненная дыректыва… А исполнят эе будэтэ ви… Я имэю в выду висшее руководство страны.

Когда Сталин, закончив доклад, опустился в кресло, вдруг раздались аплодисменты. Хлопал Берия… А за ним и Маленков, Молотов, Ворошилов, Калинин.

Это была следующая его победа в войне, так привычно названной далее Великой Отечественной… Он ошибся по срокам с планом разгрома немцев на три года: войну предполагалось закончить разгромом Германии еще в 42-м. Он не мог предусмотреть столь мощной боеспособности наступавших и столь отчаянного сопротивления обреченных на разгром. Его необстрелянная, не обученная толком воевать армия теряла в три- пять раз больше бойцов, чем закаленная в боях, руководимая отличными офицерами армия противника. Он еще не знал, что самые лучшие солдаты отнюдь не двадцатилетние, а те, от сорока до пятидесяти, что придут в войска в 42-м и 43-м. Он знал, что техника чем дальше, тем больше будет решать исход войны. Но этой ужасной техники перемалывания людей — танков, пушек, самолетов — теперь у него не было в нужном количестве: утерянную и брошенную, ее еще долго немцы использовали для довооружения своих дивизий. Ветераны помнят, как на них шли наши советские танки — и даже с русскими экипажами из власовцев. Но Сталин уже сегодня уверенно знал, что, благодаря ЕГО приказам, в самый короткий срок НОВАЯ армия получит новое и самое совершенное и страшное оружие.

А пока в торжествующем Берлине Гитлер принимал шумные холуйские поздравления, и на весь мир гремело радио о полном разгроме Красной Армии. Он представить себе не мог, что победоносные армии, уже нацеленные на Москву, в конце 41-го упрутся в непробиваемый «третий» фронт по сталинскому плану, созданному в те дни, когда, по мнению недобросовестных историков, Сталин впал в прострацию и «прятался» на даче в Кунцево. Никому из них просто в голову не пришло, что Сталин по сути своей был борец! А борцы по самой сути своей умеют только бороться.

Этому плану и аплодировали вновь уверовавшие в вождя соратники. А он, вождь, устало глядя на них, позвонил и вошедшей и тоже осунувшейся и, видимо, не спавшей как следует Валечке приказал подавать обед.

Никто из историков не знает, что на этом странном обеде, когда все, в общем, проголодавшиеся и измученные, потерявшие было веру в него и в себя, активно закусывали, Сталин сказал свой единственный тост:

— Випьем… за пабэду… За нашю пабэду… Она… нэ будэт легкой. И рады нэе, может быт, прыдэтся даже пожертвовать Москвой и Лэнинградом… Может быт и такоэ… Но… Пабэда БУДЭТ! Иного вихода у нас просто НЭТ!

И видел, как, вытирая, смахивая счастливые, испуганные слезы, торопливо вышла из зала Валечка. Его Валечка. Которая была ему, наверное, и, пожалуй, дороже всех этих, уже опьяневших, насыщающихся и успокоенных его уверенностью людей.

3 июля Сталин выступил перед страной по радио. Он читал свою речь, написанную в те дни, негласным редактором которой был Алексей Толстой. Но это была не Толстого — его, Сталина, речь, и речи этой ждали все, ждала вся страна, ждал мир. Это была совсем не такая речь, какую держал Молотов 22 июня (хотя и она была написана Сталиным). Я слушал эту речь. Был полдень, теплое сенокосное лето.

Сталин говорил медленно, ясно, спокойно, временами останавливался, наливал воду в стакан, делал глоток-другой. И это — даже это — вселяло какую-то уверенность в его словах (дополнительную уверенность!): волнуется так же, как все мы! Он — человек, но он — ВОЖДЬ, и он знает все, он уверен в победе. Вряд ли еще какая-нибудь речь (может быть, только Черчилля, объявившего нации, что для победы над фашизмом англичане будут сражаться на суше, на море и в воздухе до последнего солдата) была столь нужна и столь вовремя для растерявшегося, обескураженного, ждущего немедленной победы народа. И, слушая Сталина, я был очень рад, что он наконец выступил и пообещал победу.

Речь Сталина, по сути, была уже второй победой в войне, столь удачно и справедливо названной Отечественной.

Мои современники, наверное, помнят необычайно престижные тогда, в тридцатые годы, цирковые чемпионаты по французской борьбе. Какие это были сражения! Чемпионатами по борьбе был увлечен весь великий Союз. Имена борцов Яна Цыгана и Поддубного были на слуху, на языке у всех. Цирки ломились от жаждущих посмотреть на схватку особенно этих двоих: сорокалетнего могучего молодца Цыгана и почти семидесятилетнего Поддубного.

В одной схватке молодой цыган как будто уверенно уложил на лопатки яростно сопротивлявшегося старика. Трибуны орали. Поддубный уходил, склонив могучую шею.

Но вот и вторая схватка! И — что это? Семидесятилетний гигант уложил непобедимого Цыгана! И что тут творилось! Торжествовали главным образом мужчины, перешагнувшие в тяжкий возраст своей вялой потенции и равнодушных взглядов столь желанных, еще более желанных и горьконедоступных девушек-чаровниц.

И была, разумеется, третья схватка, когда борцы бились уже чуть не до упора и без всяких возможных подставок. Я не помню сейчас, кто победил, но в таких отчаянных схватках побеждает чаще не ломовая сила, а расчет и выносливость. Кажется, Поддубный-таки ушел с арены непобежденным.

Что-то подобное приходит на ум, когда вспоминаешь те, уже далекие времена, где фигурально можно было увидеть схватку двух бойцов: сильного, самоуверенного авантюриста и расчетливого, самовластного и умного диктатора.

Я представлю тебе, мой читатель, возможность увидеть эту борьбу. Тайно она с обеих сторон предпринималась как попытка выйти на уровень мирового господства, хотя каждый из борющихся еще более тайно знал: попытки эти заранее обречены на провал.

Замечу, что у того Цыгана, по слухам, была молодая и очень красивая жена, которая, как и положено балованным женщинам, после ряда поражений кумира бросила его. И, по тем же слухам, у старика Поддубного была самоотверженно любившая его девушка, едва ли не на пятьдесят лет моложе его. Может быть, женщины были основной ставкой в этой борьбе? И без женщины, пожалуй, не бывает ни борьбы, ни потерь, ни побед.