Куклу зовут Рейзл - Матлин Владимир. Страница 41

За всеми этими занятиями он откладывал два важных дела, которые намерен был осуществить сразу по приезде в университет: повидаться с тренером бейсбольной команды и познакомиться с местным хилелем (еврейским студенческим центром). Визит к тренеру расхолодил Джеффа. Ему хотелось бы играть за университетскую команду, но тренер не проявил сколько-нибудь заметной заинтересованности в его кандидатуре, хотя в своей школьной лиге Джефф считался хорошим питчером. Он попытался познакомиться с игроками, но те вели себя не особенно приветливо, давая понять (так показалось Джеффу), что представляют собой давно сыгравшуюся команду и новые люди им не нужны. Конечно, в кампусе были и другие бейсбольные команды, каждый курс имел свою команду, и фратернати — тоже; но Джефф считал, что со своими данными он должен играть в главной команде, представляющей университет на первенстве страны, в так называемой варсити.

По контрасту с бейсболом, в хилеле его приняли приветливо. Организация помещалась в стороне от главной аллеи, в тихом проулке. Двухэтажный дом с широкими окнами и купольной крышей напоминал музей. Едва приоткрыв входную дверь, Джефф услышал громкие голоса и шум передвигаемой мебели. В вестибюле никого не было, Джефф пошёл на шум по коридору и попал в довольно просторный зал. С десяток парней двигали застеклённые стенды и вытаскивали стулья в соседние комнаты, а несколько девушек протирали швабрами пол в тех местах, откуда убирали мебель. Все громко переговаривались, все отдавали распоряжения всем, и понять, кто тут главный, было невозможно.

— Где мне найти раввина Лубана? — спросил Джефф одного из парней.

— Кого? — переспросил тот.

— Раввина Лубана, директора хилеля.

— Эй, Зев, тебя спрашивают! — крикнул собеседник Джеффа парню в штанах хаки и майке с надписью Paris, ТХ. Ни возрастом, ни одеждой рабби Лубан не отличался от своей «паствы».

— Вы раввин Лубан? Меня зовут Джефф Купер, я хотел бы…

— Ты первокурсник, должно быть? Молодец, что пришёл! Тут у нас сегодня… сам видишь. Если можешь, присоединяйся к нам. Или зайди вечером, поговорим обо всём. Я тут допоздна.

Но Джефф по какой-то причине в этот вечер не зашёл и на следующий не смог, и потом… А жизнь в кампусе стремительно развивалась во всех направлениях, увлекая Джеффа всё больше. Много было интересного: и лекции (ну не все, конечно, а некоторых профессоров), и вечера знакомств для первокурсников, и футбольная игра с калифорнийским университетом… Но едва ли не самое интересное происходило прямо под боком, в его комнате, где у Рамила Аткинса по вечерам собирался небольшой круг друзей.

Таких людей Джефф никогда не встречал. Начать с того, что все они были самого разного расового и этнического происхождения. Двое, Эсмат и Жорж, с Ближнего Востока — один из Египта, другой из Ливана, Фариза — сомалийка, Сэм — нью-йоркский еврей, Пак — кореец. И дело даже не в разном происхождении, в конце концов, такой «этнический букет» можно встретить в Америке в любом большом городе, а в самих этих людях, в их взглядах, интересах, образе мыслей — вот что поразило Джеффа. Они не интересовались спортом, не ходили на студенческие вечеринки, не принадлежали ни к каким фратернати, не говорили о кино. Все их интересы сосредоточились на внутренней и международной политике и социальных проблемах Америки.

Вначале это отпугивало Джеффа, он видел в них радикалов, недовольных всем на свете и критикующих все аспекты американской жизни. По необходимости он присутствовал при их разговорах (куда денешься, он ведь жил в этой комнате), но участия не принимал. Встречались ребята довольно часто, и перед каждой встречей Рамил, сосед Джеффа, деликатно спрашивал, не возражает ли он, если сегодня к нему зайдут… и так далее. Ну как Джефф мог возражать? Они собирались, располагались на обеих кроватях и на полу, а Джефф, поздоровавшись с ними, садился за свой письменный стол и пытался выполнять задание по математике или читать учебник демографии. Но из этого, как правило, ничего не получалось: он невольно начинал прислушиваться к разговорам.

Чаще всего они говорили о фактическом неравноправии американских граждан, чьи права на самом деле зависят от их материального положения и этнического происхождения; об агрессивной империалистической политике американского правительства, заслужившей справедливую ненависть во всем мире; о проблеме глобализации, которая несёт народам мира потерю своей оригинальной самобытности и превращение в провинции западных держав. С особым пылом обсуждался вопрос о трагедии палестинского народа, страдающего под игом израильской оккупации. Ведь если та же глобализация, к примеру, была довольно отвлечённым явлением, то тут приходили новости о конкретных событиях. Опять израильский вертолёт обстрелял дома в секторе Газа, убив шестилетнего мальчика! До каких пор?!

«Но ведь израильтяне не просто напали ни с того ни с сего, они обстреляли дом одного из военных руководителей «Хамаса», ответственного за взрыв автобуса в Иерусалиме! Во время взрыва погибли трое детей и восемь взрослых — почему об этом вы не вспоминаете?!» — кричал им в ответ Джефф. Кричал, конечно, мысленно, краснея и ещё ниже склоняясь над книгой. Знают ли они, что он еврей, спрашивал он себя в сотый раз. Хорошо, что не выставил напоказ ту фотографию…

И вот что совсем уж непонятно: среди них, ненавистников Израиля, этот Сэм Голдблум, еврей из Нью-Йорка. Он кричит едва ли не громче всех, он горячится, возмущаясь действиями израильтян. Джефф ни разу не слышал, чтобы он сказал хотя бы сочувственное слово по адресу погибших от террора еврейских детей. Он один из них, он такой же и даже больше… Это беспокоило и пугало Джеффа. И когда однажды он увидел Сэма в студенческой столовой за пастой с тефтелями, то неожиданно для самого себя подсел к нему за стол.

— Не возражаешь?

— Садись, здесь не занято, — прочавкал Сэм, брызнув на бороду томатным соусом. У него была классическая, почти карикатурная внешность нью-йоркского еврея: человечек небольшого роста, сутулый, с растрёпанной бородой, длинными волосами, толстыми стеклами очков на уныло повисшем носу. Он азартно наматывал лапшу на вилку и некоторое время как бы не замечал присутствия Джеффа, а тот не смел нарушить процесс поглощения пищи. Наконец Сэм отодвинул тарелку и, прежде чем приняться за рисовый пудинг, спросил:

— Как дела? Почему не ешь?

— Да-да, сейчас буду. — Джефф действительно забыл про свой гамбургер. Он нервно оглядывался по сторонам, не зная, с чего начать.

— Я слышал ваш разговор… ну насчёт Израиля…. — проговорил он наконец, когда Сэм уже доедал пудинг. — Ты только не подумай, что я подслушиваю ваши разговоры… Но вот вы про Израиль заговорили, и я как еврей… Ты ведь тоже еврей?

— С чего ты взял? — саркастически улыбнулся Сэм.

Джефф растерялся:

— Ну я думал… имя… Сэм Голдблум… И вообще… — Он окончательно смешался.

— Ладно, ладно, — смягчился Сэм. — Да, мои родители евреи. Так. А я — атеист. Понял? Нет? Тогда давай начнём сначала. Что такое народ? Любой народ: немцы, китайцы, русские? Это совокупность людей, объединенных каким-то признаком, так ведь? Каков же этот объединяющий признак? Ну прежде всего, язык, затем общая территория, на которой живёт данный народ, так? Общая культура, общие верования — тоже важны. В наше время это ещё и единое государство. Каким же образом, спрашивается, мы с тобой можем принадлежать к единому еврейскому народу? Евреи живут в разных странах, говорят на разных языках, придерживаются разных обычаев. Что общего у тебя с марокканским евреем? Только религия, верно? Но я не верю в существование бога, я не исповедую религии. Значит — что? У меня нет ничего общего с другими евреями. Я не принадлежу к еврейскому народу, я не еврей. Понял? Скажу тебе больше: я не считаю евреев народом. На одном мифе об исходе из Египта не может держаться современная нация. Первобытные племена держались на верованиях в общего предка — медведя или там лосося. А современная нация… Общий предок Авраам — да был ли он? Это как медведь или лосось. Смешно даже…