Мгновения жизни - Коббольд Марика. Страница 7

Сначала она открыла подарок Финна. Это оказался красный воздушный змей. Грейс пришла в восторг.

— Когда мы пойдем запускать его?

— Подожди минутку, — сказал Габриэль. — Сначала открой остальные подарки. И еще тебе нужно одеться.

Грейс взяла с подноса праздничную чашку и сделала маленький глоток. — А когда придет мамочка?

— Я же говорил тебе…

— А вот и я, милая. — Мойра надела платье, которое очень шло к ее глазам и очень нравилось Грейс. Губы у нее были слегка подкрашены розовой помадой, а волосы собраны в золотистый пучок на затылке. Вот только глаза были такие же припухшие, как у Финна.

— У тебя больше не болит голова?

— Голова? Она у меня и не болела, милая. Я просто разговаривала по телефону, вот и все.

Грейс, открыв от удивления рот, повернулась к отцу, но тот опередил ее, сунув ей в руки очередную коробочку.

Роберта О’Рейли подарила внучке фотоаппарат.

— Фотоаппарат для семилетнего ребенка, — пробормотала Мойра. — И она придет в ярость, оттого что мы не разбудили ее.

— Она получила его бесплатно вместе с электрическим одеялом, — заявил Финн. — Она сама мне сказала. И, если на то пошло, семь лет — это совсем не мало, чтобы иметь фотоаппарат. Я уверен, что в семь лет я уже умел с ним управляться.

— Но Грейс не разбирается в технике. — Мойра заметила в зеркале свое отражение и сморщила носик — восхитительный маленький курносый носик, как у всех героинь книг, которые прочла Грейс, чудесный носик, который Мойра не передала дочери. Она помассировала кожу под подбородком. — Ну, и какой в этом смысл, позвольте спросить? Вы увлажняете ее, увлажняете, увлажняете, а потом все равно приходит смерть.

Грейс вертела в руках квадратную коробочку, восторгаясь выпуклым стеклышком, которое, по словам Финна, было встроенной вспышкой. Она поднесла фотоаппарат к правому глазу и прищурилась, глядя в объектив на отца, который в этот момент говорил:

— Давай сначала посмотрим подарки, которые получила Грейс, Мойра… дорогая. — Последнее слово не соответствовало выражению его лица. Грейс опустила фотоаппарат ниже, и теперь, когда она посмотрела на родителей, они улыбались.

— А то, что видно в фотоаппарат…

— В объектив, — поправил ее Финн. — Это окошко называется объектив, глухая тетеря.

— Сама знаю. То, что видно в объектив, — Грейс, нахмурившись, смотрела на Финна, — это то же самое, что видно снаружи?

— Господи, какая же ты тупая.

— Не поминай имя Господне всуе, Финн, — раздался строгий голос матери. Подняв фотоаппарат, Грейс увидела, что Мойра улыбается. Очень странно, подумала Грейс, но и очень интересно.

Сколько Грейс себя помнила, родители всегда перебрасывались словами. Иногда эти слова звучали очень тихо, произнесенные сквозь стиснутые зубы, иногда, наоборот, очень громко, вылетая из раскрытых в крике ртов. Но Грейс ничуточки не беспокоилась по этому поводу, потому что ее родители очень любили друг друга. Во всяком случае, так они говорили всякий раз, перебросившись словом. «Грейс, не нужно так расстраиваться, милая. Нет ничего дурного в том, что мы иногда расходимся во мнениях, ты же знаешь, что мамочка и папочка очень любят друг друга».

Однако сегодня они не перебрасывались словами. Сначала все было просто великолепно, но потом Грейс стало не по себе. В самом деле, сегодня был день ее рождения, и предполагалось, что все будут довольны и счастливы, совсем как на Рождество, но ведь раньше их не смущали разные мелочи. Что-то было не так. Грейс втягивала в себя воздух, как собака, и чувствовала, что он буквально насыщен невысказанными словами. Даже Финн вел себя нормально. (Когда он был вежлив с ней последний раз, оказалось, что он сбросил ее черепашку из чердачного окна на самодельном парашюте. Лишь через несколько месяцев они обнаружили в ветвях клена, который рос рядом с крыльцом, ее высохшие останки и панцирь.) Только Роберта О’Рейли осталась неизменной. Она восседала во главе стола, на месте, которое обычно занимал ее зять, запретив всем завтракать во дворе, на августовском солнце, ибо солнце означало солнечный удар, лениво жужжавшие насекомые означали укусы, теплая погода означала, что крем прокиснет и масло растает, прежде чем они успеют намазать его на лепешки, а легкий ветерок грозил принести с собой сажу и золу от шашлыков, которые жарили соседи. Уголки рта Роберты О’Рейли неодобрительно опустились, когда она обвела маленькими злыми глазками свое семейство.

— Надеюсь, что ты не сломаешь фотоаппарат, Грейс, — заявила она. Ей пришлось поднапрячься, чтобы придумать нечто новое и неприятное, что она могла бы изречь за столом. — Многие дети отдали бы все на свете, чтобы получить такой замечательный подарок. Маленькой Патриции исполнилось уже десять, когда ей подарили фотоаппарат.

— Надеюсь, что вы заплатили за него, — пробормотал Габриэль. Его теща резко повернула к нему свою большую голову.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что маленькая Патриция очень мила, — невинно проговорил Габриэль, и они с Мойрой обменялись понимающими взглядами. Грейс очень нравилось, когда ее родители думали об одном и том же, даже если это одно и то же означало, что Грейс пора ложиться спать или что она лишается денег на карманные расходы. Она посмотрела на них влюбленными глазами поверх высокого стакана с розовой газировкой.

Маленькая Патриция была дочерью дяди Майкла, то есть приходилась двоюродной сестрой Финну и Грейс. Совершенно очевидно, что она была милой и послушной, а также красивой, умненькой и доброй, с открытым лицом, обрамленным светлыми вьющимися волосами. Вьющиеся от природы волосы — это Божий дар, достающийся только самым достойным. Волосы Грейс — темные и прямые, как палки, без единого локона или завитка. Она никогда не видела свою двоюродную сестру, которая жила в далекой Ирландии, но была уверена, что, если когда-нибудь увидит ее, то возненавидит всем сердцем.

— Финн, — резко бросила Роберта О’Рейли, — как ты себя ведешь? Разве тебе никто не говорил, что тянуться через стол неприлично?

Но Роберта О’Рейли в конце концов смягчилась, сделав Мойре комплимент по поводу испеченных ею прямо-таки тающих во рту воздушных лепешек и притворившись, что не заметила, как Финн отрыгивает после второго стакана кока-колы. Родители Грейс продолжали мило улыбаться друг другу с противоположных концов залитого солнцем стола и дружески болтали, ни разу не перебросившись словом. И тут Грейс пришло в голову, что она, должно быть, умирает. Это было единственно возможным объяснением. Она слишком хорошо представляла себе эту картину по книжкам: умирающий ребенок лежит на смертном одре, озаренный небесным светом, а вокруг него сгрудились взрослые с мужественными улыбками на лицах. Она вспомнила, как по ночам иногда ей сводило судорогой ноги, и это были вовсе не те боли, которые возникают порой у растущего ребенка, а симптомы какой-то ужасной болезни. Родители знали об этом, знали с самого начала, а вот Грейс поняла только сейчас. Конечно, они просто не могли заставить себя выложить ей всю правду. Она не винила их за это. Как можно сказать ребенку, что он должен умереть? Никто не заметил, как с пушистых ресниц Грейс сорвалась слезинка и упала прямо в пудинг. Наверное, совсем скоро она умрет, а пока родители изо всех сил старались сделать так, чтобы ее последний день рождения прошел радостно и весело, совсем так, как было написано в поздравительной открытке от Роберты О’Рейли. «Пусть этот особый для тебя день будет ярким, праздничным и наполненным радостью».

Зазвонил телефон, и Финн соскользнул со своего стула и помчался в коридор, чтобы ответить. Он вернулся спустя несколько секунд.

— Там повесили трубку, едва услышали мой голос, — сообщил он. — Ненавижу, когда люди ведут себя так. Сегодня это уже второй раз.

Мойра напряженно выпрямилась на стуле.

— Такое бывало и раньше?

— Угу. — По дороге Финн прихватил с тарелки шоколадное печенье. — И один раз вчера.