Все мои женщины. Пробуждение - Вишневский Януш. Страница 3

Он почувствовал, что Ему нужно закурить. Они встали с постели и вышли на балкон, закутавшись в одеяла. Начинало светать. После долгого повествования Патриция в мельчайших подробностях узнала историю жизни и болезни дедушки Бруно, несколько новых фактов о Его детстве, а также о Его – с ее точки зрения, странной – фобии, основанной на паническом страхе потерять разум.

– Я бы не хотел умирать абы как и абы где, – признался Он. – Не хочу умирать с зажатой между ног пеленкой и без зубов. Но больше всего не хочу умереть слабоумным, в отупении. Это для меня было бы самым страшным и невыносимым унижением, совершенной моральной деградацией, Пати! Полной потерей самоуважения и чувства собственного достоинства. Запомнишь это? – крикнул Он.

Она в этот момент обхватила Его голову руками и, глядя Ему прямо в глаза, сказала с улыбкой:

– Я понимаю: то, что ты мне рассказываешь, очень грустно и трагично, но все-таки в то же время, ты уж меня прости, это смешно. Ведь и так все будут знать, что ты, даже если вдруг ты в какой-то момент станешь овощем или закончишь свои дни в дурдоме, до этого был одним из лучших математиков в этой части Европы. А тех, кто не будет знать или с радостью предпочтет об этом факте твоей биографии забыть… что ж, – добавила она решительно, – тех нужно послать в задницу. Глубоко. Очень глубоко. Как можно глубже. Кусочек жизни человека, пусть даже загаженный недостатком достоинства, не обесценивает и не может обесценить всей остальной его жизни. Я тебя хорошо знаю и уверена, что сам ты никогда так не отнесешься ни к кому другому, так что давай-ка побудь эгоистом и примени все это к себе. И гони своих демонов.

О том, что Его давление, до этого пониженное, и довольно значительно, в последнее время без видимых причин и поводов часто скачет за отметку в 125, Он ей тогда на балконе не рассказал. Уже при 110 Ему очень нехорошо, а при 125 – уже просто опасно, потому что в мозгу может, например, лопнуть какая-нибудь тоненькая жилка, взорваться, и кровь тогда хлынет в мозг и разольется там. Эти внезапные проблемы с давлением в Его копилку страхов вносили немалую лепту. Но Он не хотел, само собой, рассказывать о них Патриции по причинам, для Него очевидным. Мужчина вообще не должен болеть, а уж если случилось – то болей в глубокой тайне. И лечиться тоже нужно тайно и только в случае крайней необходимости. Так Его учил отец. Так он и жил в согласии со своей гуральской философией упертости. В согласии с ней и умер. Ушел, как и хотел и как когда-то обещал в одном из стихотворений. Не став ни для кого обузой. Официальной причиной смерти стал инфаркт, но неофициально врачи обнаружили у него рак желудка в последней стадии. Хотя только Он и больше никто на свете не знает, что на самом деле Его отец умер совсем по другой причине…

Он не помнит, чтобы когда-нибудь потом они с Патрицией возвращались в разговоре к теме Его личных демонов. Какое-то время после той ночи она присматривалась к нему чуть внимательнее, была более заботливой, чем обычно. Меньше высказывала претензий, когда Он поздно возвращался с работы или уезжал в командировку – практически раза два в месяц Он улетал на несколько дней из Берлина в США; не жаловалась слишком часто, что остается одна с Сесилькой. Они тогда чаще разговаривали и чаще занимались любовью. Он и сейчас не может сказать, было ли это желание с ее стороны или такая стратегия борьбы с Его бессонницей: после секса Он довольно быстро и крепко засыпал…

Он провел рукой по лицу. Оно какое-то другое – странно худое, сморщенное, с глубоко запавшими щеками. Наконец-то Он похудел! В носу – мягкие пластиковые трубочки, приклеенные пластырем под правым глазом и уходящие куда-то за ухо. Так, лицо вроде тоже в порядке. Он сунул два пальца в рот, коснулся десен и по очереди пересчитал зубы. Все на месте. Опустил руку в пах: тонкая трубочка выходит из укутанного чем-то вроде пеленки морщинистого пениса. Э, да у Него катетер мочевой стоит! Значит, сам Он пописать не может. Раз катетер поставили – значит, Он давно сам не мог помочиться. Иначе мочился бы в мочеприемник. Он провел рукой по грудной клетке – и тут Его тоже побрили. Нашел проводки и резиновые присоски-грушки ЭКГ. Две присосались к коже вот тут, под ребрами, четыре – около сердца. А одна, на животе, отклеилась. Ну да. Они же должны были как-то Его подсоединить к монитору. Провел ладонями по рукам. На левом плече, над локтем, нащупал шершавую манжету вокруг бицепса, от манжеты тянулся резиновый шланг – давление Ему измеряют. Мониторят. А! Так Он в реанимации!

Но почему? Зачем? Что, черт возьми, случилось? Не мог Он попасть в автомобильную аварию? Не мог – Ему же даже на скутере ездить нельзя. Он уже шесть месяцев как только пассажир – не имеет права водить. Забрали у Него права. Намеряли у Него на одну долбаную десятую промилле больше, чем положено. И даже адвокат не смог Его вытащить, не смог доказать, что одна десятая – это очень мало и что права отбирать нельзя. Так что Он теперь без колес.

Потрогал яички. Сначала левое, потом правое. Как будто не Его: вялые, обвисшие, пустые. Как у трупа. Попробовал поднять ноги – не получилось. Попробовал еще раз – нет, не смог. Господи, неужели парализовало?! Сжал что есть силы пальцы на правом яичке – почувствовал боль и вздохнул с облегчением. Все-таки нет! Сунул два пальца в задний проход – тоже больно. «Если чувствуешь боль в заднице – значит, это точно не паралич, коллега!» – так говорил Лоренцо. Его берлинский врач вот уже на протяжении двадцати лет.

В коридоре послышались шум и голоса. Вдруг стало темно, Его окружила толпа каких-то людей. Он не видел их лиц – только неясные силуэты в льющемся из коридора свете. Они столпились вокруг его постели.

– Кто, черт вас дери, просил свет включать?! Ну кто? Вы же могли его ослепить на всю жизнь! Выжечь ему глаза на хрен! Вы что, уважаемая госпожа, инструкцию не читали? Что тут делают эти растения? Это же не послеродовая палата! Он же может словить инфекцию с этого букета тюльпанов! Убрать немедленно. Попрошу прикрыть ему глаза маской. Немедленно! И немедленно закрыть окно! Здесь вам не санаторий. Он может переохладиться и получить воспаление легких! – распоряжался кто-то по-английски, голос принадлежал мужчине.

– Я свет включила со страху. Когда он очнулся. Потому что меня как будто призрак за руку схватил! А окно открыла, потому что было очень душно. Ему так легче дышать. Цветы ему его женщина прислала, господин доктор. Она каждую неделю присылает же. Говорит – он цветочки любит. Вот я ему в вазочку цветочки-то и ставлю. А то какие ж у него радости-то, кроме цветочков? Я же об этом поляке забочусь как о сыне. А кричать-то, господин доктор, вы на пса своего кричите, если он вам позволит, – отвечал ему хриплый женский голос, тоже по-английски, с выраженным латиноамериканским акцентом.

На мгновение стало тихо. Он почувствовал прикосновение чьей-то руки в лицу – те же руки, что делали ему массаж. Он мог уловить легкий запах лаванды – наверно, от массажного масла. Глаза Он не открывал. Маска, которую Ему положили на глаза, поползла вверх. Щурясь под маской, Он видел вокруг себя силуэты людей в халатах.

– Вы меня слышите? – спросил мужской голос. – Меня зовут Дуглас Маккорник. Я невролог и веду вас как пациента с момента вашего поступления в клинику в состоянии комы. Это было больше шести месяцев назад, восемнадцатого марта, около шестнадцати сорока. Может быть, вам будет интересно узнать, что сегодня у нас двадцать второе сентября. Все это время вы находились в вегетативном состоянии после двух случаев клинической смерти. Вы помните, как вас зовут? Можете говорить? Испытываете ли в данный момент какие-то потребности?

– Зачем вы зря накричали на женщину, пан Корник? В этой палате было действительно чертовски душно. Если бы я раньше пришел в себя – сам встал бы с постели и открыл все окна! – с иронией ответил Он. – А что касается потребностей… что ж, в данный момент я испытываю очень большую и непреодолимую потребность закурить, – добавил он через секунду.