Брачный сезон в Уинчестере (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 19

Шелдон же, вернувшись к себе, долго лежал без сна, снова вспоминая свои препирательства с Джулианом.

«- Кто определяет запреты, Шелдон? Только я сам себе могу устанавливать границы дозволенного. Я никогда не признаю принуждения над собой, только мои желания есть мерило всего, и подавлять их я не намерен — иначе, зачем жить?

— Мне остаётся лишь уповать на то, что ваши желания не вымостили бы вам, Монтэгю, дороги в ад. К счастью, вы кажетесь мне добрым человеком, Джулиан, несмотря на декларируемые софизмы.

— Я добр лишь к тем, кто достоин этого. Трижды презрен тот, кто расходует себя на недостойных.

— И любите лишь достойных любви? — Губы Шелдона искривились.

Намек на бордели Монтэгю проигнорировал.

— Ваши взгляды отдают плесенью, Шелдон. Я не готов подставить щеку, жизнь — это насилие. Кто и чего достиг непротивлением? Я ничего не прощаю врагам своим. Отвечаю ударом на удар, насмешкой — на насмешку, оскорблением — на оскорбление — мера за меру. Воздай другим то, что они заслужили. Презрен отвечающий добром на хулу. Трижды презрен творящий добро неблагодарным.

— А вы пробовали?

— Даже не собираюсь. Зачем растрачивать себя на глупости?

— Это всё же лучше, чем растрачивать себя на бордели.

— Все блага и радости надо брать здесь и сейчас. Трижды глуп аскет, страдающий в этой жизни и надеющийся на воздаяние потом. Что лучше: страдать всю жизнь, в надежде на будущее воздаяние, но узнать потом, что всё всуе? Или сейчас срывать все плоды жизни, ни на что не рассчитывая, а потом узнать, что тебе даровано новое бытие?

— Оно может быть для сорвавшего здесь все плоды таким, что едва ли порадует.

— Это ерунда, в мире нет ни добра, ни зла. И глуп тот, кто меряет всё понятиями света и тьмы. В мире много цветов, много и оттенков. И когда вы осознаете это, вы познаете, что есть Свобода. Если же кто творит то, что вы именуете злом, почему он делает это? Либо от одиночества, либо его на это толкают отчаянье, бедность, болезнь, дурное воспитание или безумие.

Шелдон вздыхал.

— Я не могу стать выше безумия. Но я буду выше одиночества, отчаяния, бедности, болезни и дурного воспитания. Нет, и не может быть обстоятельств, которые толкнули бы меня на подлость. Просто потому, что я не хочу быть подлецом.

Монтэгю насмешливо улыбался.

— О, Боже мой, слышать такое от Шелдона, наследника трехсоттысячного состояния, руками гнущего кочергу, здоровьем, образованием и воспитанием которого занимались лучшие врачи и учителя королевства! Что вы знаете об отчаянии, бедности, болезни?

— Бросьте, Монтэгю. У вас поводов впадать в отчаяние не больше моего, вы просто потворствуете своим самым низменным прихотям и оправдываете себя несуществующими придуманными драмами! Подумать только, он шляется по злачным местам, как сказал про вас Хилл, «до глубины души поражая женщин размерами своего огромного дарования», потому что… А почему, кстати? Отчаялись? В чём? Больны? Но болеете вы только с похмелья. Дурное воспитание? Может, определить вас в пансион мадам де Фри и поучить этикету? Бедность? Но вояжи по борделям недёшевы. Может, безумны? Но ваше мышление не носит никакой печати умопомешательства. Вам нет оправдания, Джулиан…»

Глава 11,

Монтэгю уехал вскоре после ухода Шелдона. Только сейчас, уже в предрассветных сумерках, Джулиан задумался о происшедшем — в присутствии Коры он не мог размышлять ни о чём. Он порадовался, что Вивьен в её глазах предстал лжецом — это повышало его шансы, которые он оценивал теперь, после слов Чилтона, как весьма скромные. Но подумать только! Ещё совсем недавно он не знал, зачем встаёт по утрам и как скоротать день, и вот теперь не мог спать по ночам и не замечал времени!

Судьба обошлась с Джулианом Монтэгю немилостиво, причём несправедливость ощущалась им с колыбели. Властный и сильный, умный и осмотрительный, Джулиан был рожден управлять, но жребий сделал его младшим сыном. Отцовское состояние должен был унаследовать старший брат Томас, мягкий и поэтичный юноша, как характеризовал его отец, слабохарактерный и ничтожный, как позволял себе думать Джулиан в раздражении. Истина, как обычно, была посередине: Томас поэтом был, прямо скажем, весьма заурядным, но был добр и мягок. Нельзя сказать, что братья ненавидели друг друга: Томас всегда стремился к добрым отношениям с Джулианом, восхищаясь его отчаянной отвагой и душевным благородством, сожалея лишь, что оно не распространяется на него самого. Джулиан же ненавидел своё ущербное и подчинённое положение и, считая брата его виновником, ненавидел и его. Он не был ни кутилой, ни игроком, ни транжирой, но сама необходимость довольствоваться восемьюстами фунтами в год унижала и бесила. В семье Джулиан был замкнут и высокомерен, и только любовь к сестре говорила, что он умеет испытывать некоторые иные чувства, кроме раздражения и недовольства жизнью.

Едва вырвавшись в семнадцать лет из-под опеки отца, Монтэгю в Кембридже дал волю самым низменным инстинктам. Похоть в нём заговорила раньше, чем сумела воплотиться хотя бы в подобие любви или увлечения, и поиск удовлетворения привёл его к тем женщинам, в которых сам Джулиан видел только ничтожество. Он презирал их и нуждался в них — и понимание того, что наслаждение дарует ему то, что сам он считает мерзостью, тоже унижало. Но наслаждение углублялось только при погружении в мерзость, и Джулиан всё более и более ненавидел то, от чего зависел. Он стал жесток, и возможность унизить распутных женщин углубляла его ощущения, он никогда не упускал возможности выместить на проститутке накопившееся в душе зло.

Вначале Монтэгю не видел ничего неприемлемого в своих деяниях — они были обычны для той среды, где он находился. Исключением был только Шелдон, но исключения — не в счёт. Джулиан считал, что только плоть, а не его личное произволение влечёт его к наслаждению, и не заметил, как его душа, однажды породившая своей волей мерзейшие желания, затем сама стала лишь инструментом их осуществления.

— Вы осквернили своё тело, Джулиан, а теперь грязь тела измазала вашу душу, — сказал ему на втором курсе Раймонд.

— Вздор, Шелдон, душа — иллюзия. Все страсти порождены нашей животностью, я тут ни при чём.

— Греховное влечение поднимается не из тела, а из глубин души, не тело же ввергает вас в состояния гордости или отчаяния, не пожелание плоти приводит к зависти или ненависти! Никакая из страстей сама по себе в нашу природу не заложена. Но допуская, чтобы ваши пороки осуществлялись, вы делаете их потребностью, исходящей из сердца уже как естественные желания. Вы находитесь в состоянии страстной одержимости, ваши склонности уже правят вами.

Они спорили часто и яростно, Джулиан утверждал, что побуждения тела не должны пресекаться измышлениями ума. «Изнурение плотским голодом только разгорячит вашу фантазию», смеялся Джулиан над Шелдоном, на что тот неизменно спокойно и даже с бесившей Джулиана кротостью отвечал, что осквернение в себе образа Божьего недопустимо, нельзя мириться с тем, что марает честь, и добавлял: «когда в человеке умолкают глупые страсти, он начинает слышать, как течёт время, как поёт ночная цикада и всё живое славит Господа…» Чёртов богослов!

Джулиан зло отвергал нелепые аргументы Шелдона, но тут всё шире распространявшиеся слухи о его порочности заставили его умерить пыл. Монтэгю всегда берёг репутацию, и когда сокурсники стали сторониться его, был неприятно поражён. Джулиан понимал, что их остракизм в какой-то мере оправдан, и постепенно стал понимать правоту виконта: однажды в минуту покаянного просветления он попытался было избавиться от своих склонностей, но уже не смог.

Однако это осознанное бессилие вдруг взбесило его до яростной дрожи. Он не господин самому себе?!

Шелдон с удивлением наблюдал перемены в поведении Монтэгю. Высокомерная гордыня, ощутив свое унижение, сделала то, чего не смогли ни его уговоры, ни попытки самого Джулиана. Он будет управлять собой, решил Джулиан и прекратил свои похождения. Раймонд изумлялся. Одно греховное побуждение оказалось уничтожено другим: Монтэгю год не появлялся в местных борделях, что заставило многих говорить о его нравственном перерождении.