Проект Ворожея (СИ) - Чередий Галина. Страница 44

Да уж, деревня – она деревня и есть!

Никита влетел обратно в кухню, на его лице прямо было написано желание как следует шарахнуть дверью, но, притормозив, он тихонько прикрыл ее, а потом смачно и с чувством выругался.

– Нет, ну они у меня дождутся! – прорычал он сквозь зубы, но, заметив жену, мгновенно растерял весь свой гнев. – Солнышко, ты чего так рано-то? Все нормально?

Прошагав по кухне, он аккуратно сгреб жену своими здоровенными ручищами, прижал к себе, и снова меня царапнуло предельной интимностью их простого, практически целомудренного объятья. Я отвернулся, ощущая, что энергетика, излучаемая их контактом, не предназначена для посторонних. А может потому, что от наблюдения за этой парой опять заныло в груди, от противного и противоречивого чувства одновременно тяжести и пустоты.

– У меня – да, – ответила Ольга, с готовностью подставляя лоб под мимолетное касание губ мужа. – А вот Владе нездоровится!

– Тогда, может, мы первым делом в больницу, Антох? – тут же встревожился Никита. – Пока ты опросишь парней, Владу пусть осмотрят еще разок?

Он глядел на меня так, будто это за мной было решающее слово в вопросе здоровья Влады и одновременно основная ответственность за него.

– Я спрошу у нее, – ответил я, поднимаясь.

Владу я нашел на том же месте, где утром обретался и сам, проясняя голову. Она сидела на перилах, сгорбившись, засунув ладони в подмышки и зарывшись носом в высокий воротник Ольгиного желтого свитера, и напоминала нахохленного, озябшего воробья. Опустился напротив на корточки и обхватил тонкие лодыжки, заглядывая в глаза, замечая их красноту и слипшиеся мокрые ресницы.

– Я не хотела… этого, – она дернула головой в сторону Варавинской кухни, но почему-то мне показалось, что говорит она о своей способности видеть ужасные вещи в принципе.

– Я знаю. – Кто вообще мог бы хотеть такое, да еще и не от случая к случаю, а постоянно. – Нам стоит о чем-то их предупредить?

– Как? – вскрикнула она, и ее брови сошлись, образуя несколько глубоких складок, будто подчеркивающих горестный надрыв в ее голосе. – Хочешь пойти и сказать своему другу, что его нерожденный ребенок уже мертв?

Первым побуждением было отшатнуться. Или поддаться полному отрицанию. Психануть, закричать: «Что ты городишь! Это уже чересчур!», или вообще – «Знать ничего такого не хочу!» Потому что это было и правда слишком. Слишком для этого утра, для этой чокнутой недели, на которой Влада вторглась в мою жизнь, слишком вообще для всего! Вот только обреченность и однозначное горе в больших темных глазах были как приговор. Его не оспорить даже в самой высшей инстанции и не проигнорировать, не сбежать на край света. И всю его тяжесть сейчас водрузила на свои поникшие плечи Влада.

– Это… Может, еще что-то можно сделать? – она не покачала головой, не возразила, просто смотрела с такой бесконечной виной, будто считала себя причиной непоправимого. Но это неправильно!

– Что, если в этот раз ты ошиблась?

– Я бы так этого хотела. Не представляешь до какой степени.

Я вскочил и стал расхаживать. По работе я сталкивался с людскими трагедиями ежедневно. Чужая боль до сих пор не стала для меня чем-то обычным, привычной декорацией, от которой не избавиться, но можно уже просто не замечать. Но все же когда плохое происходит с кем-то близким, ощущается все совершенно по-иному. Тут уже не выйдет отстраниться от эмоций, стараясь глядеть на события непредвзято.

– Нужно как-то им сказать, – Влада, видно устав от моих молчаливых хождений, сползла с перил.

– Я сам! – остановил ее.

– Ты? – она посмотрела с изумлением и в то же время с надеждой. Прекрасно понимаю ее. Это так нормально для человека – желать разделить подобный груз хоть с кем-то. Будь ты хоть сто раз сильным и несгибаемым, любой из нас может испытывать совершенно неконтролируемое желание, чтобы некоторые вещи кто-то сделал за него. И это не слабость и не трусость, а нормальный инстинкт самосохранения. Сопереживание – это та еще боль, а избегать боли – естественное стремление.

– Нет, это будет неправильно, – отвернулась Влада. – Я тот посланник, что принесет дурные вести, моя и голова с плеч.

– Нет уж! Твоя голова мне еще понадобится. Где еще одну такую найдешь.

Развернув Владу и положив руки на хрупкие плечи, я практически затолкал ее в гостевую половину Варавинского коттеджа, в которой мы ночевали.

– Ждешь меня здесь! – приказал я и, стремительно развернувшись, почти сбежал. А все потому, что собирался если не солгать Никите, то сделать так, чтобы самое ужасное он узнал не от меня и не от Влады. Не нужно этого.

Заглянув на кухню, я позвал Варавина на улицу.

– Слушай, Никита, я решил, что в Немово мы сами с Владой поедем. А ты выходной возьми, смотайся с женой в больницу.

– Антох, ты чего?

– Я ничего. Дело-то мое, чего тебе в него влезать больше чем нужно? А то еще изловишь маньяка сам, отберешь у меня все лавры!

Никита побледнел и мгновенно поменялся в лице. Шагнув ко мне, схватил за грудки.

– Чудо, ты мне голову не морочь! – сказал он, сильно понизив голос и оглянувшись на дверь. – Я ведь был там, в том овраге, вчера! Может, понял и не все, но кое-что точно! Влада – она из этих… что по телеку показывают. И не спроста она… Что ты пытаешься сказать мне?

– Только то, что и говорю, Никит. Останься сегодня дома, возьми жену и езжай больницу. Остальному не мне тебя учить.

Варавин медленно разжал руки и отступил от меня и, стиснув зубы, посмотрел куда-то вдаль, мне за спину.

– Машина будет через пятнадцать минут, – безжизненным голосом сказал он спустя минуту и, больше не взглянув в мою сторону, ушел в дом.

Когда мы уже уселись с Владой в служебную «Ниву», вдруг подбежала Ольга.

– Ребята, я вам тут бутербродов и термос с кофе собрала. Вы же так и не поели ничего, – она положила мне на колени объемный пакет из плотной бумаги и, чуть поколебавшись, добавила: – Вы приезжайте еще. Мы всегда будем вам рады.

Я благодарил ее, думая про себя, что если Влада права, то вряд ли они с Никитой еще захотят видеть нас на своем пороге.

Влада явно через силу попрощалась, а потом до самого Немово просидела молча, постоянно вытирая то и дело срывающиеся слезы.

Тяжкое облако, накрывшее с утра, не развеялось и в течение всего дня. Жилище семьи Киселевых даже среди совсем не роскошных деревенских домов вокруг смотрелось убогим. Низенький перекошенный деревянный домик, больше похожий на сарай как снаружи, так и внутри. Окна, забитые пленкой вместо разбитых стекол, сто лет не беленые стены, скрипучая перекошенная дверь. Саму Киселеву мы дома не застали, там оказались только двое неухоженных малышей: девочка лет пяти и парнишка в мятой школьной форме. Вынуждены были прождать еще почти полтора часа, пока прибыла дама из опеки и лейтенант, назначенный исполнять обязанности участкового. Едва выбравшись из машины, госпожа из охраны детства уже издалека одарила нас таким гневным взглядом, будто мы тут главные нарушители спокойствия и источник неприятностей, и мне остро захотелось сделать так, чтобы эти самые проблемы у нее действительно появились в достатке. Участкового отправили на поиски блудной мамаши, а дама из опеки, представившаяся Альбиной Львовной, по-хозяйски вошла в дом и первым делом сунулась в допотопный холодильник. Впрочем, быстро захлопнула дверцу и с каменным лицом уселась на стул. С ее появлением и без того зажатые дети вообще притихли и затаились в углу, зыркая оттуда испуганно. Все мои попытки разузнать что-то о жизни старших сестер разбились об их упорное молчание. Участковый не возвращался, очевидно, не преуспев в поисках. Осмотр комнаты тоже ничего особого не дал. У покойных сестер-близнецов Киселевых не оказалось не только компьютера или сотовых, но даже таких элементарных вещей как простенькая косметика или бижутерия, без которых, кажется, девчонки их возраста просто жить не могут. Ни дневников, ни записок, ни рисунков. Ничего, что могло бы дополнить хоть как-то их образ. Разве что Ирина была аккуратисткой, судя по тому, как тщательно были сложены ее немногочисленные вещи, а вот Катя, похоже, относилась к подобному безразлично. Влада все время, пока я шарил по полкам и заглядывал во все закоулки, сидела неподвижно на стуле посреди грязной захламленной кухни и переводила взгляд с неприятной тетки из опеки на зашуганных малышей. И постепенно ее лицо становилось все холоднее и злее.