Отряды в степи (Повесть) - Всеволжский Игорь Евгеньевич. Страница 19

Генерал Попов командовал крупной кавалерийской частью. Он знал, что в станице Великокняжеской стоит большой красный отряд под командой Шевкопляса. Попов прошел Сальскими степями, приблизился с восточной стороны к станице Великокняжеской и на рассвете открыл сильный артиллерийский огонь. После артподготовки белогвардейская кавалерия пошла в атаку, но партизаны ее отбили. Тогда белогвардейцы стали заходить отряду Шевкопляса в тыл, что угрожало окружением. Шевкопляс приказал кавалерийскому дивизиону задержать белогвардейцев и дать возможность партизанскому отряду отступить на станцию Двойная.

В станицу Платовскую, в штаб партизанского отряда Никифорова и Буденного, прискакали два кавалериста с пакетом от начальника партизанского отряда станицы Великокняжеской Шевкопляса.

В пакете сообщалось, что под натиском крупных сил генерала Попова отряд вынужден был оставить станицу Великокняжескую и отступить на станцию Двойную. Шевкопляс рекомендовал во избежание окружения оставить Платовскую и отступить на станцию Куберле.

Быстро дали команду ударить в набат. Все население собралось на церковной площади. Буденный сообщил, что отряд уходит на станцию Куберле. Люди, которые пойдут с отрядом, должны взять с собой только самое необходимое.

— Выступаем через два часа. Строго соблюдать дисциплину и порядок, — заключил он.

С того самого дня, как Меланья Никитична и Михаил Иванович, взвалив на телегу свой скарб, ушли вместе с партизанским отрядом из Платовской, старик тяжело заболел. Помутнели глаза, совсем поседела борода, еще глубже врезались морщины в постаревшее сразу лицо. Рогатину свою он пытался было взвалить на телегу, Меланья Никитична отобрала и кинула в угол двора:

— Куда уж тебе, Михайло!

— Даже ты видишь, что больше я не боец, — с грустью сказал Михаил Иванович.

— Хватит тебе, всю жизнь воевал. Неужто не навоевался?

— У меня вот тут оборвалось что-то, когда меня в Куцую Балку вели. — Михаил Иванович показал на грудь. — От страха? Нет. Страха не было. Обида была: от белогвардейской руки помереть…

Уже много дней и ночей шли платовские станичники на восток к Волге, в безопасные от белоказаков места: лошадь за лошадью, телега за телегой, по ухабам, по бездорожью.

Ребятишки притихли — нигде не слышно было их звонких голосов. Они входили в голодные деревни, останавливались на ночлег часто в пустых хатах — хозяева ушли или перемерли. Словно страшный призрак, витал над обозом тиф. Заболевал то один, то другой станичник и метался, пылая в нестерпимом жару, на телеге и раскрывался — все ему было жарко, и просил попить студеной водички, и бредил ярким солнечным светом, и травкой, и одуванчиками, и речкой, в которой так хорошо искупаться в жару…

Схватил тиф и Михаил Иванович. Меланья Никитична бережно укутывала его, когда он раскрывался, разбрасывался, терпеливо слушала его бред — в бреду Михаил Иванович то спорил с атаманом, прося в аренду для иногородних казачью землю, то говорил с генералом, к которому когда-то, много лет назад, ходил искать правду для безземельных крестьян. То переживал снова страшную ночь, когда схватили его белые в Платовской, били плетьми, вели в непроглядной темноте на расстрел в Куцую Балку. То вспоминал сыновей — Емельяна, Дениса, Семена и Леньку, говоря с ними, как мальчишка. То, очнувшись, спрашивал, скоро ли придут к Волге. Волга казалась спасением, на Волге не будет ни белогвардейцев, ни тифа — фронт проходит далеко от нее. Там будет жить легко; недаром и село, куда они направляются, называется Светлый Яр.

А рядом с ними молодая женщина несла, прижав к впалой груди, еще вчера умершего сына, несла, укачивая, словно живого, и никому не удалось уговорить похоронить его.

Полубезумный старик с горящими глазами протягивал руку в метель, говоря с кем-то, кого видел лишь он один: «Дай мне хлебца… дай хлебца…»

И Михаил Иванович после недолгого просветления снова впадал в бред и то разговаривал с давно умершими людьми, то спорил с попом о религии, то вспоминал что-то из дней своей молодости. Снова и снова вспоминал сыновей своих — все воюют ли, живы ли Семен, Денис, Емельян, Ленька. Вспоминал и то, как Семен хотел оставить Дениса при себе, но тот ни в какую.

«Что ты, братуха? — сказал он Семену. — Больше ты ничего не придумаешь, как привязать меня к хвосту своей лошади. Нет, мое место там, где рубят врагов».

И ускакал на взмыленном коне.

Так и не узнал никогда Михаил Иванович, к своему счастью, что Денис поспешил в бою выручать своих, и ударила сына белогвардейская пуля.

Прошло много дней, кризис миновал, и Михаилу Ивановичу стало лучше. Еще раз его крепкий организм поборол страшный недуг, и он, осунувшийся, отощавший— одни глаза горели на страшно худом лице, — увидел то, к чему они шли столько дней: увидел Светлый Яр. Как раз появилось солнце — пожалуй, впервые за весь их дальний путь, и обыкновенное приволжское село вдруг похорошело и показалось счастливой землей: так мирно выглядели и коровы, и гуси, и бревенчатые избы над самой рекой, над широкой Волгой, такой светлой в солнечном свете, такой широкой с уходящим вдаль, в дымку, Заволжьем.

— Здесь я поправлюсь, — твердо сказал Михаил Иванович жене.

И она поверила: да, он поправится. Скоро весна, все зазеленеет и зацветет. Он отдохнет, откормится, люди русские добрые, они помогут. И долго он еще проживет, ее Михайло, долго он еще проживет.

Голова обоза уже втягивалась в село, и Волга была уже совсем близко, и мальчишки с веселым криком бегали по ней на коньках, совсем как в былое время их платовские мальчишки на Маныче. И на душе у Меланьи Никитичны потеплело: не век же будут жить белогвардейцы на свете, изничтожат их и настанет в конце концов светлая, спокойная жизнь.

И Михаил Иванович, жмурясь на солнце, подставил под солнечные лучи изжеванное тифом лицо и, кажется, даже улыбнулся, или ей только показалось?

Русские люди известны своей отзывчивостью к чужому горю. Хозяева, у которых в избе приютились Меланья Никитична и Михаил Иванович, оказались радушными, добрыми людьми. Они всем делились с переселенцами, как с самыми близкими родными, старались их устроить получше, и Михаил Иванович стал понемногу поправляться.

А небо уже прочищалось, не было больше таким беспросветным и грязным. В облаках по утрам появлялись такие ярко-синие окна, что казалось, кто-то мазнул по ним окунутой в синьку кистью.

Приближалась весна, и казалось, что она несет с собой радость, что вместе с уходящей зимой сгинут напасти, настанет новая, светлая жизнь, о которой мечтают Семен, Емельян — сыновья. И Михаил Иванович уже твердо верил, что и на этот раз он поправится и, конечно же, увидит Платовскую без богачей и убийц. А Меланья Никитична, поглядывая на мужа, сидевшего на завалинке, тоже верила, что и на этот раз все обойдется и ее Ми-хайло победит болезнь.

Вечером они сидели вместе с хозяевами за нехитрым ужином, степенно ели, рассказывали (собственно, рассказывал Михаил Иванович, а Меланья Никитична поддакивала) про всю свою трудную жизнь, про скитания, про нелегкую судьбу людей, пришлых на Дон, к казакам. Огулом казаков не ругали. И среди казаков есть хорошие люди. Но есть и лютые звери, им нипочем срубить голову безоружному или ручонки детишкам, цепляющимся за юбку матери, это проще, чем оттащить от них мать.

Хозяева слушали, вздыхали, сочувствовали, расспрашивали про сыновей. В доме было тепло, потрескивало в печи, коптила лампада под железным абажуром, «намывал» гостей серый кот на сундуке, а за окном выли последние зимние вьюги, словно жалуясь, что скоро их прогонит весна.

Однажды вечером — уже собирались, отужинав и наговорившись, ложиться спать — кто-то застучал торопливо в окно, потом в дверь. Вбежала девчонка, тоже из платовских беженцев, в одном платьишке и в валенках, с накинутым на голову платком. Оглядела всех круглыми от ужаса глазами, заорала сбивчиво, что в Светлом Яру белые, среди них есть и платовские и, кажется, бывший атаман Аливинов. Зашли к ним в дом, спрашивали, кто здесь есть, у кого сыновья в Красной Армии.