Венеция.net - Можене Тьерри. Страница 8

Однако восхищение одних быстро сменилось гневом других. Андреа Скьявоне и Федерико Цуккари, раздосадованные тем, что их обманули, бросили свои эскизы на пол и покинули зал. Кто-то из членов братства кинулся поднимать рисунки, но они уже были затоптаны. Веронезе не находил слов, чтобы выразить свой гнев; вне себя, он демонстративно изорвал свои эскизы и набросился на членов жюри, во всеуслышание обвинив их в сговоре с Якопо Робусти. Сразу же после того как были высказаны эти претензии, многие стали требовать, чтобы художник, не выполнивший условия конкурса, был лишен права в нем участвовать. Некоторые члены братства явно благоволили к Якопо, большинство же высказывалось за то, чтобы немедленно убрать полотно с потолка.

Воспользовавшись сумятицей, старый смотритель подошел к Якопо и незаметно передал ему записку, которую тот сразу же прочитал. Когда воцарилось относительное спокойствие, один из членов жюри, на которого была возложена обязанность объявлять его решения, сообщил художнику:

— Принимая во внимание, что проявленная вами инициатива противоречит уставу нашего учреждения, мы приказываем, чтобы ваше полотно было немедленно снято со своего места и возвращено вам.

— Поскольку вы ссылаетесь на устав Скуолы, — отвечал Якопо, украдкой пряча записку в карман, — позвольте мне напомнить вам статью четвертую устава, запрещающую членам Скуолы отказываться от дарений вашему учреждению. Рассматривайте мою работу как приношение, которое я официально делаю Скуоле Сан-Рокко и которое она не в праве отвергнуть. Кроме того, хочу вам сказать, что я готов дополнить убранство этой залы, если мне будет дано такое поручение.

На следующий день посыльный принес Якопо письмо, где сообщалось, что собрание членов братства святого Роха, длившееся большую часть ночи, решило возложить на него как официального художника Скуолы труд по созданию шести больших полотен, предназначенных для украшения Зала Альберго, и что ему назначается годовое жалованье в размере двухсот золотых дукатов.

8

Июль 1566 года.

В Зале Альберго царила глубокая тишина, и лишь шаги Якопо Робусти, время от времени удалявшегося от картины, чтобы взглянуть на нее целиком, звучали в огромном дворце. Художник заканчивал первое большое полотно из заказанных ему братством. Он подходил к картине, подправлял контур чьего-нибудь лица, снова отходил на несколько метров, вновь возвращался, чтобы усилить красный цвет драпировки. После нескольких часов беспрерывного хождения взад-вперед он наконец-то почувствовал удовлетворение. Положив кисти и краски, он вытер руки о передник и посмотрел на полотно. Справа источник света освещает фигуру Христа, стоящего перед Пилатом. В глубине, внизу, гудит встревоженная толпа, которую сдерживает солдат. Драма передана здесь во взгляде. Мессия — фигура вертикальная, во всем белом, великолепная в своем достоинстве и сдержанности, — смотрит вниз, в то время как его судья отводит глаза, не в силах вынести столь мощное сияние.

— Синьор Тинторетто, если я не ошибаюсь? — Чей-то голос нарушил тишину.

Якопо резко обернулся и оказался лицом к лицу с человеком высокого роста, со шпагой на поясе; его изящная черная бородка подчеркивала черты худого, с выступающими скулами лица. Глаза мужчины, ни разу не взглянувшие на Якопо, были прикованы к только что законченной картине.

— Мои поздравления, мастер, это полотно поистине впечатляющее, оно напоминает мне работу Витторе Карпаччо, одного из самых значительных художников, которых рождала наша славная республика, не так ли?

— Да, я согласен, Карпаччо был великим мастером, но зачем сравнивать мою работу с работой другого художника?

— Вы правы, ваше полотно единственное в своем роде. Во взгляде Христа чувствуется такое драматическое напряжение, такая сила, страдание. И ваш Пилат тоже очень правдив; мне кажется, я так и слышу, как он говорит, по версии Матфея: «Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы».

— Благодарю вас, синьор, что вы столь высоко оценили мою работу. С кем я имею честь говорить?

— Извините, что не представился, меня зовут Франческо Риста, я состою на государственной службе и пришел сюда специально для того, чтобы побеседовать с вами.

— Говорите, я вас слушаю.

— Нет, не здесь. Видите ли, в Скуоле Сан-Рокко стены имеют уши. Пойдемте во Дворец дожей, там ничто нам не помешает.

— Я не хочу никуда идти, — сухо ответил Якопо, — у меня еще много работы.

В ту же секунду у человека, явно не привыкшего, чтобы ему возражали, лицо помрачнело, и он сердито заговорил, повысив голос:

— Вы, по-видимому, не знаете, что сенат, Большой совет и лично дож дали мне неограниченные полномочия. Выбирайте: либо вы следуете за мной, либо я сегодня же отправлю вас гнить в тюремную камеру.

Якопо в раздражении снял передник, взял плащ и шляпу и стал спускаться по лестнице. Мужчины вышли на улицу, направились к мосту Риальто, потом, не говоря друг другу ни слова, в сторону Дворца дожей. Глядя на Франческо Ристу, шедшего на несколько шагов впереди, Якопо заметил, что его правая рука все время лежит на эфесе шпаги. «Ну конечно, оружие его успокаивает, — подумал художник, — а может, он всегда начеку, опасается внезапной засады…»