Дорога на Ксанаду - Штайнер Вильфрид. Страница 9

Анна (я даже боюсь описывать — уж слишком это похоже на протокол мечты) надела красное платье до колен. И хотя вырез на нем отвечал всем правилам приличия, он чуть не лишил меня чувств. Вокруг шеи извивалось колье (бижутерия) из многих, плотно прижатых друг к другу рядов гранатовых камней.

— Мы долго искали вам подарок. — Она сделала шаг в мою сторону, переступила через поднимающийся мост, прямо в мою крепость. С непосредственностью ангела она перелетела через крокодила, живущего в защитном рву. — Надеюсь, этого у вас еще нет.

Когда я все-таки пришел в себя и смог осмотреть подаренную книгу, я, мягко говоря, удивился. Это был фотоальбом, точнее, глянцевый сборник фотографий возможно довольно далеко расположенных галактик, которые собрал за время своего путешествия космический телескоп Хаббл.

Богато накрытый стол, белая скатерть, серебряные подсвечники. Взгляд Анны блуждал по комнате, и то, что она видела, вызвало ее улыбку.

— Видишь, — сказала она Мартину, — я же тебе говорила, — повернувшись ко мне, — вот мы немного поспорили. Мартин считал, что мы overdressed. [27]

Она произнесла это слово, которое из уст другого человека показалось бы мне весьма скептичным, так естественно, что это показалось мне очаровательным. Повинуясь первому импульсу, я ответил в той же манере. Хитрец.

— Я рад видеть вас в любом outfit. [28] — Я старался иметь в виду обоих.

— Не думаю, — сказала Анна и поцеловала своего Мартина в нос.

В качестве аперитива я предложил двенадцатилетний портвейн. Мартин опустошил свой бокал одним глотком, потянул пальцем воротник и сказал:

— Если позволите. — Расстегнул верхнюю пуговицу, ослабил узел галстука и облегченно выдохнул. — Очень вкусно. Я всегда думал, портвейн сладкий и неприятный.

— Зависит от возраста.

Я не верил своим ушам, но Анна смеялась. Она еще не садилась за стол. Все это время она стояла у меня за спиной и рассматривала мою коллекцию пластинок. Мой отказ от покупки CD и преданность аналогам сейчас, перед этими молодыми людьми, казались мне старомодными, мещанскими и обличающими, словно мой шкаф с пластинками находился под слоем пыли и зарос паутиной. Я быстро налил Мартину вина и повернулся к Анне, держа бутылку в руках.

— Могу я налить вам тоже стаканчик…

Но Анна, не обращая на меня никакого внимания, достала с полки пластинку и пошла к проигрывателю. Я думал, никто из молодых людей моложе сорока не умеет им пользоваться. Анна поставила «Verklärte Nacht» [29] Шенберга. [30]

— Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Она взяла протянутую бутылку и налила себе вина.

— Немножко грустно, но тем не менее прекрасно.

На моей верхней губе выступили капельки пота. Судорога, появившаяся на несколько секунд, убрала страх, которому я не мог дать названия. Уже во второй раз у меня появилось ощущение, будто эта женщина уже знакома с моей обстановкой. Я даже попытался спросить у нее:

— Вы уже были здесь?

Только на сей раз ее знакомство с моей обстановкой и устройством аппаратуры показалось мне скорее не родством душ, а посланием из потустороннего мира. Раньше, задолго до появления Анны, я бы сразу сделал предложение девушке, охотно слушающей «Verklärte Nacht». Но сегодня я молчал.

Как только я услышал первые звуки — Мартин пил уже третий стакан, — ужас, охвативший меня ранее, постепенно покинул меня и комната наполнилась печалью, которая, соответствуя моему костюму, серым голосом сказала мне:

— Либо она призрак и заберет тебя с собой, либо человек. Но тогда ты не сможешь вынести того, что она любит не тебя. Твое будущее станет для тебя, как обычно, дорогой, полной ужасов.

— Вообще-то, — сказал я после того, как взял себя в руки, — эта песня совсем не грустная.

На моем лице появилось такое выражение, с которым обычно я читаю лекции, что соответствовало композиции. Лекция на тему гибели от лжи и ревности, которая заканчивается проповедью, как в древнем романтическом апофеозе Демеля. [31]

— Она признается ему в том, что ребенок, которого она носит, не от него. И после грандиозной бури боли и гнева он прощает ее. Это прощение сделало его снова великим, и девушка опять полюбила юношу. Итак, прогулка по берегу озера, освещенного лунным светом, становится для обоих блаженной ночью, союзом для жизни.

Хорошо было сказано или слишком много? О святой Демель, не покидай меня! О благословенный Шенберг, молись за меня!

— Я не смог бы такое простить, — сказал Мартин.

Мы оба смотрели на Анну. Она подумала какое-то время, потом убрала черную прядь волос со лба таким жестом, который преследовал меня с тех пор в моих снах. Заправила волосы за ухо, чтобы в следующий раз снова их потеребить.

— А я никогда не смогла бы так поступить. Никогда.

Настало мое время накрывать на стол.

Я поставил «Sketches of Spain», [32] которого она не знала.

Анна долго хотела стать детским врачом. Это она рассказала между супом и бордо. Тогда ей исполнилось шестнадцать, и она терпеть не могла парней. В то же время она встречалась с мюнхенским студентом-медиком, несколько раз остававшимся на второй год на одном и том же курсе, так как ему очень нравилось препарировать трупы. В конце концов его отчислили с факультета: он украл женскую тазобедренную кость и сделал из нее ручку переключения скоростей в своем «фольксвагене». (Было ли это правдой или она только что придумала это, чтобы развеселить нас, — нет, скорее его? Во всяком случае, он не смеялся.)

Вино расслабило нас, Майлз Дэвис вливал в наши уши свою музыку, как Вуду — порошок. Анна поправляла свою магическую челку и говорила, говорила, тогда как Мартин в нетерпении ерзал на стуле, полный готовности начать «мужской» разговор про Колриджа. Но я — я следовал за повествованиями Анны. В приемной она хотела посадить гиацинтового ару, имевшего искрящийся голубой окрас. Такого, который смог бы отвлекать и очаровывать детей. По ее словам, он был во много раз лучше обычного серого попугая, потому что мог запомнить до трех сотен слов и воспроизводить их, если в его присутствии находится не больше одного человека. И какой толк от серого попугая, который не говорит, по сравнению с гиацинтовым, который, правда, тоже не говорит, — зато как светится!

После того как Анна застукала своего студента-медика в его тайной комнате с ветеринаршей, показывавшей ему, как нужно препарировать белку, отвращение Анны превратилось в ее преимущество. Постучав еще раз, Анна вошла в комнату. И для них это было неожиданно, для этой ветеринарки с пушистой губкой, которая занесла скальпель над трупом белки, и для возлюбленного Анны, который наблюдал за каждым шагом процесса. Позже Анна подарила своему другу дохлую крысу, завернутую в выкройку модного женского журнала, которую она вырвала из коллекции своей мамы. И на этом все кончилось.

— Даже теперь не знаю, почему идея лечить детей показалась мне после этого такой отвратительной. Сейчас я спокойно изучаю астрономию.

Анна сняла туфли, так подходившие по цвету к ее платью, и с того момента ходила босиком.

Мартин стал нервничать.

15