Ближе, бандерлоги! - Бушков Александр Александрович. Страница 46
— Так как же это вы? — спросил Панкратов, качая головой.
— У нас был приказ… — заикнулся, было, Лихобаб и тут же умолк.
— Ну да? — усмехнулся Панкратов. — Вы что, письменный приказ предъявить сможете? Или вы, Самарин?
Все молчали. Мазур прекрасно помнил, что в жизни не получал письменных приказов, да и Лаврик тоже, быть может, и с Лихобабом точно также обстояло.
— Натворили вы дел… — качал головой адмирал, словно китайский болванчик. — Только что пришлось освобождать всех вами схваченных, в том числе двух а-ме-ри-кан-ских граждан… Вы что совсем ополоумели?
— Освобождать? — вскинулся Лаврик.
— Разумеется, а как же еще? Освобождать, извиняться… За вас извиняться, между прочим… Что кривитесь, Самарин? Уж вам-то, скажу в лицо, придется похуже, чем прочим… Но это уж, чему я только рад, не мое дело, найдется кому вынести вашим самочинным действиям должную оценку и принять соответствующие меры… Перестройку пачкать такими выходками никому не позволим…
Мазуру пришлось напомнить себе, что он не спит, что все это происходит на самом деле. Судя по яростному лицу, Лихобаб с превеликим удовольствием влепил бы Панкратову от всей своей широкой души — без приемчиков, попросту, по-мужицки, в ухо с размаху…
— Хороши… — качал головой Панкратов. — И ведь кто бы мог подумать… Особенно от тебя, Кирилл, не ожидал… — он вновь посмотрел на Лаврика. — Вам, Самарин, я нисколечко не удивляюсь. От вас как раз и следовало ожидать. Читали мы в тридцать седьмом ваши бумаги, а как же…
Лаврик поднял на него глаза. У него было бледное, отчаянное лицо человека, которому нечего терять.
— Это какие же наши бумаги ты в тридцать седьмом году мог читать, зараза? — спросил он неестественно ровным голосом. — Ты в тридцать седьмом школу заканчивал, врагов народа громче всех клеймил на комсомольских собраниях, в НКВД постукивал… хочешь, твой «рабочий псевдоним» скажу? Одноклассниц щупал потихоньку или не решался?
Панкратов медленно багровел, беззвучно разевая рот, словно рыба на песке.
— Да вы… Да ты… — еле выдавил он наконец. И заорал тоненько: — Что расселся перед старшим по званию? Встать!
Лаврик отозвался столь же ровно, даже вроде бы безучастно:
— Я тебе не член старшеклассника, чтобы на каждую девку вставать…
Яростно сопя и багровея, адмирал еще пару минут стоял посреди комнаты, сразу видно, изо всех сил пытаясь вернуть самообладание. И, похоже, ему это удалось.
— Вот, значит, как? — со зловещими нотками в голосе спросил он, наконец. — Показал свое истинное лицо во всей красе… Выкормыш бериевский… Вот что я тебе скажу: в лепешку разобьюсь, но добьюсь, чтобы уж тебя-то за решетку отправили как можно быстрее. Да и стараться особенно не надо, и так определят, трибунал и срок ты себе обеспечил. В адмиралы хотел пролезть… Будут тебе нары вместо адмирала… — лицо у него приняло почти нормальный цвет, он продолжал почти обычным голосом, все так же издевательски-зловеще: — Сядешь, точно тебе говорю… — оглядел всех троих. — В общем, считайте, что вы пока что выведены за штат. Ясно?
— Будет письменный приказ, станет ясно, — сказал Лаврик, глядя куда-то мимо Панкратова.
— Будет, — пообещал Панкратов зло. — И приказ тебе будет, и нары, и какава с чаем… Готовься. Эх, Кирилл, Кирилл… — печально покачал он головой.
Хотел сказать что-то еще, но махнул рукой, повернулся и вышел, довольно шумно стукнув дверью.
— Кимович, что ты, как дите малое… — досадливо поморщился Лихобаб. — Стоило связываться с этим… Помолчал бы… Ты не нервничай, все образуется…
— А я и не нервничаю, — бледно усмехнулся Лаврик. — Я спокоен. Я совершенно спокоен. И пальцы не дрожат, видишь? — он продемонстрировал растопыренные пятерни (в самом деле, никакой дрожи в пальцах). — Много для него чести — чтобы пальцы у меня дрожали, не дождется…
Взяв свой стакан и неторопливо выцедив до донышка, он потянулся к гитаре и ударил по струнам с тем же бледным, отчаянным лицом:
Две последних строчки он пропел так, что у Мазура отчего-то мурашки поползли по спине. Отложив гитару, Лаврик встал, улыбнулся почти беззаботно:
— Ладно, все в порядке, мужики…
И вышел быстрой, энергичной, деловой походкой. Какое-то время Мазур с Лихобабом сочувственно переглядывались, вдруг Лихобаб сорвался с кресла и почти крикнул:
— Что стоишь, живо!
И первым кинулся к двери. Тут только до Мазура дошло, и он метнулся следом.
От их двери до конца коридора, где выходило на плац высокое окно с полукруглым верхом — обычное окно построенной в пятидесятые казармы — было метров десять. У подоконника спиной к ним застыл Лаврик, безукоризненно прямой, как натянутая струна, — и медленно-медленно поднимал к виску «стечкин»…
Мазур метнулся, но Лихобаб опередил, ударом ноги выбил тяжелый пистолет, поймал его в воздухе и ловко поставил на предохранитель, сунул в карман. Развернул Лаврика лицом к себе, крепко встряхнул, зажав тельняшку в кулаке, злым, свистящим шепотом выговорил:
— Ты что это? Гимназистку тут лепишь? — и снова выпустил очередь ядреной боцманской матерщины.
— Лаврик, — сказал Мазур, — ты что, в самом деле…
Лаврик медленно протянул:
— Не хочу я идти клиентом в собственную систему…
Глаза у него по-прежнему были пустые, отрешенные.
— Да пошел ты! — взревел Лихобаб, разжал вцепившиеся в тельняшку пальцы и залепил Лаврику две оглушительных пощечины, справа, слева. Встряхнул его, словно ребенок плюшевого мишку: — А ну-ка живо пришел в себя, декадент паршивый! Стреляться он вздумал, как последняя хлюзда!
Нутром почуяв постороннее присутствие, Мазур обернулся. Совсем недалеко от них стоял матрос, молоденький, в необмятой форменке, таращился, форменным образом разинув рот, явно непривычный еще к сложностям жизни на грешной земле.
— Сгинь! — цыкнул на него обернувшийся Лихобаб, единственный из них троих пребывавший сейчас в родной форме с повседневными погонами.
Матросик обалдело козырнул, повернулся через левое плечо и улетучился, как призрак. Лихобаб еще раз тряхнул Лаврика:
— Ну что, оклемался?
— Оклемался, — сказал Лаврик. — Пушку отдай.
— Могу и отдать, — сказал Лихобаб, неторопливо вытягивая пистолет из кармана. — Если дашь слово офицера, что больше так дурить не будешь.
— Слово офицера, — вымученно улыбнулся Лаврик. — Бывает, нахлыв…
— Ну ладно, — сказал Лихобаб, сам затолкнул пистолет в кобуру и звонко защелкнул деревянную крышку. — Только имей в виду: если после данного слова все же шмальнешь в башку, — я тебя презирать буду всю оставшуюся жизнь… Усек?
— Усек, — сказал Лаврик, словно бы медленно возвращаясь к нормальной жизни. — Спасибо, Михалыч, накатило вот…
— Да ладно, — сказал Лихобаб. — Бывает… Лишь бы только не повторялось… — обхватил Лаврика за плечи и повел назад в комнату, задушевно приговаривая: — Сейчас грохнем по стакану, и, как в какой-то оперетке поется, сразу жизнь покажется иной…
Мазур шел следом, охваченный щемящей тоской, — непонятно, к чему она относилась, быть может, ко всему на свете. В комнате Лихобаб извлек бутылку из тумбочки, наплескал по полстакана, первым сунул Лаврику:
— Глотни от души, вот так, вот так… — протянул руку к закуске. — Колбаски пожуй, бандерлоги, хотя и сволочи, но колбасу делают отличную, этого у них не отнимешь… Зашибись. Скоро совсем оживешь…
— Интересно, — угрюмо сказал Мазур, — этих всех, кого мы сгребли, и в самом деле выпустили?
— Наверняка, — сказал Лаврик, уже почти вернувшийся, сразу видно, в прежнее состояние. — Учитывая, что Пятнистый ни словечком не заикнулся о прямом президентском правлении, которого надо думать, и не будет… Учитывая еще, что Панкратов — тварь законченная, но вот врать никогда не врал, чего за ним нет, так нет… Выпустили, уверен, еще и с расшаркиваниями. Жалко, Хорошая работа псу под хвост…