Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 229

— Да? — удивляется герцог. — На Леонарда это не похоже. Фантазёром всегда был его старший брат Ричард, но это было давно, когда они все были ещё маленькими. Впрочем, не думаю, что что-то серьёзное. Эти дети… Они столько притворяются…

На этот раз Ал едва удерживается от гневного выпада в сторону герцога. Кажется, Теодор явно ожидал этого выпада, и потому смотрит умоляюще, словно упрашивает не ссориться лишний раз с «влиятельными людьми»… Ну да, двух легкомысленных идиотов в правительстве эта страна просто не переживёт. Один — ещё куда ни шло. И то, пожалуй, многовато.

— Впрочем, с этим могут разобраться лекари в Академии, — произносит герцог задумчиво. — Но, всё же, думаю, что это — обычное переутомление.

Переутомление — как же. От этого не происходит то, что произошло с младшим Кошендблатом. Но на слова Томаса Альфонс только кивает и говорит, что он хочет попрощаться с Леонардом и пожелать ему удачи. Герцог улыбается и отвечает, что он и его супруга подождут сына на улице, и что они очень рады были увидеть Его Величество. Герцогиня делает реверанс, опираясь на руку Томаса Кошендблата, грустно улыбается и медленно уходит из зала. Теодор Траонт сообщает королю, что сейчас поможет герцогу и герцогине Кошендблат выйти из дворца, и уходит вслед за ними…

А Ал выбегает из тронного зала, бежит по коридору — он ещё не избавился от привычки суетливо носиться в поисках кого-то. Леонард сидит в цветочной галерее. Сидит, смотрит на какие-то цветы… Он уже одет в какой-то странный, непривычный до сих пор Альфонсу костюм. Вот и всё, думается монарху, совсем скоро он останется в этом проклятом здании один. И не с кем будет поговорить, поболтать о чём угодно… Ал теперь рад был бы увидеть здесь даже Розу…

— Что же… — вздыхает молодой король. — Мне жаль, что тебе уже пора ехать. Надеюсь, в твоей Академии безопаснее, чем здесь.

Младший Кошендблат вздрагивает от неожиданности, оборачивается и, увидев друга, улыбается. Вскакивает со скамейки, на которой сидел, подбегает к Альфонсу… Подумать только — скоро всё это станет лишь одним из воспоминаний, с которыми придётся коротать зимние вечера…

Алу почему-то думается, что, пожалуй, он будет скучать. Больше, чем по Марии — с той они часто расставались и встречались и раньше, да и чувствовал он себя с ней рядом часто не слишком уютно. В любом случае, Мария — это Мария. Он считал её слишком странной с самого их знакомства. Они были во многом похожи. Они оба совершенно не имели совести, имели схожие идеалы… Даже внешне они были похожи, словно брат с сестрой. Они и были братом и сестрой.

— Мне тоже — жаль… — бормочет Лео неуверенно. — Правда — мне бы хотелось остаться ещё ненадолго.

И Альфонс прекрасно знает, что Мария бы сказала совсем по-другому — сильно ударила бы его по плечу, улыбнулась, сверкнула белыми зубами и сказала бы, что она надеется, что в Академии будет круто, что она сможет повеселиться, что она надеется, что Ал тоже сможет… А Ал ответил бы ей, что он слишком привык к ней, что веселиться ему будет не слишком приятно, на что Фаррел бы лишь рассмеялась, сказав, что Альфонс ошибается — что они оба сумеют прекрасно и интересно провести время. И оказалась бы права. Как это всегда и бывало.

Алесия при прощании тоже вела бы себя совсем иначе — молча обняла бы его, ласково улыбнулась, сказала, что обещает вернуться очень скоро… И соврала бы — она обещала вернуться и тогда, перед поездкой к графу Хоффману, а после в Алменскую империю. Не вернулась… Погибла там…

Бесси бы просто кинулась двоюродному брату на шею, расцеловала, завизжала бы от восторга и радости. Ей было пятнадцать, но на вид ей можно было дать меньше, чем Розе. Почти такая же милая, как Роза Фаррел, и почти такая же независимая и бессовестная, как Мария Фаррел… Подумать только — когда-то Бесси его раздражала. Теперь он был бы рад любому…

Ещё несколько недель назад его пожирала жадность, а теперь, после одного-единственного письма подруги, переданного через Теодора, он чувствовал себя подлецом. И он не знал, какое из ощущений было хуже.

— Что же… — говорит Ал, наконец. — И Лео, я тебя прошу — имей совесть! Пиши мне иногда! Я всегда знал, что совести нет у Марии — поверь, это действительно так, она никогда не отягощала себя ею, — но мне тоже хочется хоть с кем-то пообщаться. Я здесь практически никого до сих пор не знаю.

Отчего-то в памяти всплывает лицо отца, пытающегося как-то помириться — это произошло недели за полторы до того момента, как на Землю явился Седрик Траонт. Быть может, стоило тогда быть чуть гибче? Не так налегать на свои принципы — вот, теперь от них, и вовсе, практически ничего не осталось?

Алу думается, что, пожалуй, один разговор с отцом помог бы ему развеяться. Ему теперь жутко не хватало человека, который бы выслушал его, поговорил бы с ним, не осудил, всё понял… Обычно этим человеком была Мария, придерживавшаяся принципа никогда не осуждать. Потому что «осуждая кого-то, ты лишаешь себя возможности когда-нибудь поступить так же или ещё хуже», как она говорила…

— Да, хорошо! — мигом соглашается Леонард. — Ты тоже мне пиши! Правда, не думаю, что тебе будет так уж скучно…

Скучно… Как могло быть скучно королю с той тучей обязанностей, на него взваленных? Как могло быть скучно человеку, который постоянно должен был находиться в физическом и умственном напряжении? Человеку, вынужденному всё время узнавать что-то новое, как о людях, так и о себе самом? Человеку, который должен был столько времени уделять обязанностям, а не самому себе?

Разве ему было скучно? Нет… Никогда с момента коронации он не обнаруживал себя скучающим. Он не имел даже двух часов свободного времени в день для того, чтобы заскучать. Ему постоянно хотелось спать, хотелось есть, он чувствовал себя уставшим и утомлённым, просиживая целые дни в тронном зале и принимая послов и выслушивая прошения, просиживая ещё больше времени в собственном кабинете над бумагами… Нет, ему за всё это время не было скучно.

— Мне не скучно, — обрывает его Ал. — Мне одиноко.

Да, именно так. Он чувствовал себя чужим, ненужным близким для него людям. Он чувствовал себя полностью опустошённым, будто это он сам погубил кого-то из них… Так и было. Погубил. Хоть и случайно. Не желая того. Желая помочь. И если Леонард немедленно не уедет в Академию, на совести Ала, вероятно, будет ещё одна смерть, которую он никогда не сможет себе простить.

— Но… — бормочет как-то неуверенно Лео.

Отчего-то это раздражает. Это тихое бормотание. Довольно и того, как тихо перешёптывались между собой министры, надеясь, что король не услышит… В тронном зале была какая-то поразительная акустика… Быть может, здесь действовали несколько другие законы физики, нежели на Земле, а быть может, всё дело было в использовании каких-то заклинаний — магии… Ал толком этого не знал.

Но в последнее время молодой король отдаёт предпочтение чёткой и громкой речи — она кажется ему более правильной, более логичной и правдивой… Ему очень хочется верить, что так есть в действительности, хотя Браун прекрасно знает, что это совсем не так — эффективно соврать можно и громко. Скрыть что-то можно всегда. Обязательно найдётся какая-нибудь лазейка.

— Не перебивай! — пресекает возражения Альфонс, и Кошедблату кажется, что всё-таки, Ал постепенно свыкся со своей ролью. — Я здесь совершенно никого не знаю. Все окружающие меня здесь люди — чужие для меня.

Леонард молчит. Боится что-то сказать… Да… Наверное, Альфонс, действительно, сильно изменился за это время. Стал другим. Стал королём, как сказал бы Теодор Траонт. Алу самому противно это. Он отчаянно хочет стать прежним и… отчаянно хочет остаться таким, каким стал теперь…

Дверь в цветочную галерею открывается, и туда в ходит Томас Кошендблат. Альфонс едва сдерживается, чтобы не нахмуриться так же презрительно, как хмурился отец Леонарда, когда говорила его жена. Этот мужчина отчего-то до жути неприятен королю, не смотря даже на то, что Томас, должно быть, весьма умён, хладнокровен и может сделать для Орандора очень многое.