Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 327

— Почему поднялась слишком рано? — спрашивает Георг равнодушно за завтраком, с таким же безразличием глядя на неё, как и на подгоревшую немного яичницу в своей тарелке.

Он, как и всегда, холоден к ней. Старается быть неравнодушным. Но что проку от его стараний. Будто бы они хоть как-то облегчают её участь. Анна уже успела смириться с тем, что её муж — сухой, чёрствый человек, но… Можно было привыкнуть к его замкнутому образу жизни, к его тяжёлому характеру, который, впрочем, он старался не проявлять при ней, к его постоянной холодности, к его равнодушию. Можно. И Анна почти привыкла ко всему этому. Девушке нельзя было жаловаться ни на что из этого списка — в конце концов, замуж за графа Хоффмана она вышла только из-за его огромных денег. Но было в нём что-то такое, чего она не могла понять и, следовательно, не могла и простить.

Порой, когда они всё же спали ночью в одной постели, что теперь бывало крайне редко, он шептал во сне имя. Не её. Он звал к себе некую Марию и почти что рыдал. И самое отвратительное, что Анне стало жаль его. Да видит небо — она спокойнее приняла бы новость о том, что у её мужа есть любовница, если бы могла не испытывать к нему жалость за это. Но ему было плохо. И Анне было ужасно жаль его. И, пожалуй, именно потому графине порой казалось, что она просто ненавидит собственного мужа.

И её не раздражала бы и не ранила его холодность так сильно, если бы она не знала, что он умеет быть неравнодушным к тем, кто ему на самом деле дорог.

И порой графине хочется, чтобы он не убивал её ещё и этим своим великодушием, которое в нём теперь так противно стало ей. Что угодно лучше этого снисходительного отношения к её слабостям, капризам, прихотям. Что угодно. Даже самая жгучая ненависть. Даже самое леденящее равнодушие. Что угодно. Но Анне тяжело постоянно чувствовать, что она должна быть благодарна ему за его доброту. За его беспокойство, которого он, разумеется, не чувствовал на самом деле, но которое всегда показывал. За его внимание, которое было ей оказано.

Анна хочет ответить хоть что-нибудь на его приветствие, но её муж целует её в лоб и выходит из столовой прежде, чем она успевает что-то сказать. Ей думается, что это чудовищно несправедливо — что она в таком положении чувствует себя так ужасно — отвратительно — одиноко! Ей хочется высказать всё Георгу — абсолютно всё. И про то, что она уже прекрасно знает про его любовницу, и про то, что ей хочется, чтобы он забрал Юту из пансиона миссис Кройн (или как звали эту ужасную женщину), и про то, что она хочет самовольно сесть в карету и уехать в столицу. Но она не успевает. Георг слишком редко появляется в Миртилле. А когда появляется — слишком редко заговаривает с ней, да и то, всегда выходит из комнаты прежде, чем Анна успевает ему что-нибудь ответит.

— Тебе стоит меньше утруждать себя, mon cher, — холодно произносит Хоффман уже вечером, в гостиной, не отвлекаясь от чтения книги, которой раньше она никогда не видела в его библиотеке, — это может дурно сказаться на ребёнке.

Она не слышит никакого участия в голосе своего мужа. Лишь эта совершенно отвратительная сухая забота, которая так противна была ей в нём. Ох! Если бы она только знала, что он за человек до своей свадьбы с ним!.. Чёрствый, равнодушный, холодный! А ей — в её-то положении — хотелось ласки, любви, внимания! Почему он был так жесток к ней? Лучше бы он кричал, ненавидел!.. Всё лучше этого снисходительного равнодушия к ней. Всё лучше того презрения, которое он к ней испытывал — а он испытывал, графиня в этом нисколько не сомневалась.

Потому что она обычная слабая и жалкая женщина, которых он презирал, как признался ей однажды до свадьбы.

Анна кривит презрительно губы. Ей думается, что она смогла бы простить ему его нелюбовь к ней, если бы он не умел любить вовсе. Но он умеет. И он любит. Некую Мари, которую он зовёт к себе в своём каждом сне. Анна вполне могла простить Георгу его равнодушие к ней, если бы он не любил никого. Но всё дело было в том, что в том, как он звал ту девушку, было столько боли, столько какого-то душевного трепета, что графине становилось ужасно больно из-за того, что она никогда не будет такого удостоена. Ей не остаётся ничего, кроме того как кривиться от злости. Или делать вид, что всё в полном порядке. Да, пожалуй, второе лучше — так хотя бы она не выглядит в его глазах такой жалкой и слабой.

— Мне нисколько это не в тягость, — старается улыбаться Анна.

Так, пожалуй, легче. Легче — притворяться, что всё в полном порядке, что она нисколько не обижается на него, что ей не за что на него злиться. И Георг не будет так видеть всех её страданий из-за её собственной глупости. Это будет легче. В конце концов, её муж не был никогда близок ей настолько, насколько был близок Леон. Тот всегда знал, когда Анне плохо. И никогда не отстал бы от неё, не выяснив, из-за чего она переживает. Наверное, именно поэтому с братом было так… легко. Даже тогда, когда он упрямился, когда вытворял невозможные, сумасшедшие вещи.

С Георгом всё — совершенно — иначе.

Она ждёт, что муж что-нибудь ответит ей на это, но он лишь кивает и снова с головой погружается в чтение тех документов, которые привёз из столицы. Анна хмурится и понимает, что, пожалуй, всё её горе было в том, что даже те одинаковые и скучные бумаги графу дороже, чем она.

— Я тебе здесь совсем не нужна, — вздыхает графиня, подходя к окну. — Я тебе, кажется, и вовсе не нужна.

Анна чувствует себя так одиноко, как никогда ещё в жизни себя не чувствовала. Она снова смотрит в окно и снова видит рабочих, что строят новое крыло к их дому. И это всё графине кажется настолько бессмысленным, настолько ненужным, что она уже едва способна терпеть этих людей. Миссис Хоффман страстно желает этого — чтобы строители уже убрались из Миртилле. Если бы их не было, ничего уже так сильно не раздражало бы её. Даже муж со своими редкими визитами и утренними газетами. Даже неряха Ребекка, читающая втихаря в библиотеке книжки про принцесс (книжки эти были с картинками, Георг покупал их для Юты, Анна знала это).

Графиня Хоффман чувствует горячие руки на своих голых плечах — пусть её муж и был против корсетов, открытые плечи она сумела отстоять в своём гардеробе даже несмотря на весьма прохладную осень. Анна чувствует, что её мягко, но крепко прижимают к себе, что целуют осторожно и даже почти что нежно в макушку. Графиня оборачивается к нему, пытаясь понять, что именно Георг хочет ей этим сказать.

— Что же ты говоришь такое, mon cher? — спрашивает её муж, улыбаясь одними краешками губ.

Смешно… Ему смешно! Анна чувствует себя совершенно несчастной в Миртилльском его имении, чувствует себя в полной мере одинокой — одна, совершенно одна, без своих друзей, без сестёр, без братьев, без Леона, без отца… Да что там говорить, часто — и без мужа тоже. Миртилле — провинция, в которой не найти ни одного достаточно образованного человека, в которой не сыщется хотя бы сносной замены её столичным друзьям. И он уезжал! Бросал её — ожидающую ребёнка — совершенно одну в этом незнакомом, чужом для неё месте!

Анна выворачивается из его объятий и отходит от него к камину. В этой комнате уже топили утром. А сейчас здесь довольно прохладно. Анна думает, что теперь уж точно — обязательно уволит эту лентяйку Ребекку, которая не затопила камин. И пусть Георг хоть что-нибудь скажет ей на это!

— Я хочу к моим друзьям, — говорит она капризно. — Я хочу, чтобы приехал брат.

Графиня и сама понимает, насколько жалко и смешно, должно быть, сейчас выглядит. С этими капризно надутыми губами, со слезами в глазах. И ей ужасно стыдно за эту слабость. Анне она сама противна в эти моменты, когда ничего даже сказать толкового от обиды не может.

Она скучает по ним. По всем тем, кого она оставила в Саторхейме. Даже по тому придурку Феликсу Кордле, который так пугал её в столице. В конце концов, Кордле не был так уж страшен. Он скорее хотел производить пугающее впечатление, нежели был пугающим на самом деле. По сути, он был самым обычным жалким герцогом. Из тех, что проматывают отцовское состояние и остаются без крова. Где-нибудь в лечебнице. Брошенные совершенно всеми. Никому не нужные.