Дурная кровь - Даль Арне. Страница 10
Мёллер снова потряс головой.
— В аэропорту… Какое несчастье! Я-то думал, Нью-Йорк теперь стал безопасным. “Новая модель” города. “Zero tolerance”[14], “community policing”[15] и все такое прочее. Ведь он из-за этой дребедени туда и поехал!
— Из-за чего?
— Он должен был описать новый мирный дух Нью-Йорка и его культуру. Вот уж действительно ирония судьбы.
— Он успел что-то написать?
— Нет, он собирал впечатления. Он пробыл там неделю, еще неделя давалась ему после возвращения на написание статьи.
— Поездку оплачивала газета?
— Разумеется, — сухо ответил Мёллер.
— Ларс-Эрик Хассель работал у вас на ставке?
— Да, он почти двадцать лет был сотрудником нашей редакции.
— А-а, “поколение сороковых”.
Мёллер устремил на него испепеляющий взгляд.
— Это выражение у нас здесь не в ходу. Употребляя его к месту и не к месту, общество исказило его первоначальный смысл[16].
Йельм несколько секунд молча разглядывал Мёллер, потом не удержался и съязвил:
— Сколько же стоит издательству статья про новый мирный Нью-Йорк? Половину месячного заработка сотрудника, то есть тысяч пятнадцать, со всеми налогами и отчислениями, плюс дорога, плюс проживание — еще двадцать тысяч. Итого, тысяч пятьдесят, не так ли?
Мёллер помрачнел и пожал плечами.
— Так нельзя считать. Одни статьи стоят дороже, другие — дешевле. Что вас конкретно интересует?
— У Хасселя были контакты в Нью-Йорке? Друзья? Враги?
— Насколько я знаю, нет.
— Общались ли вы или кто-то из членов редакции с ним лично на прошлой неделе?
— Мы разговаривали один раз. Он тогда только что вернулся из “Метрополитена”, был очень доволен.
— Посещение “Метрополитена” входило в пятьдесят тысяч, выделенных на статью?
Тут Йельм почувствовал, что переборщил и должен срочно притормозить, если не хочет восстановить против себя Мёллера. Он попытался сменить тон:
— Нам нужно поговорить с его семьей. Каково было его семейное положение?
Мёллер глубоко вздохнул и посмотрел на часы. Молодой, но уже лысоватый человек ворвался в кабинет, помахивая какой-то бумагой.
— Извините, что прерываю. Время поджимает. Некролог Ларса-Эрика почти готов, осталось указать причину смерти. Или забьём на это? Но все-таки что-то написать надо…
Мёллер усталым жестом показал на Йельма и спросил:
— Так что нам написать?
— Что его убили, — ответил Йельм.
Молодой человек изумленно воззрился на него.
— И всё? — наконец произнес он.
— Я думаю, этого достаточно, — сказал Йельм.
Молодой человек выбежал из кабинета, и Йельм через внутреннее окно увидел, как он уселся за компьютер. Быстрые и почти неуловимые для глаза движения его пальцев почему-то напомнили Йельму работу профессионального мясника.
— Молодежи трудно писать некрологи, — устало произнес Мёллер. — Когда кто-то умирает неожиданно, приходится писать экспромтом, а это требует большого труда.
— А если кто-то умирает “ожиданно”? — спросил Йельм.
— У нас есть банк некрологов.
Йельм не поверил своим ушам.
— У вас есть банк некрологов для живых людей? Вы это имеете в виду?
Мёллер глубоко вздохнул.
— Сразу видно, что вы не очень хорошо знакомы с редакционной работой. Но давайте вернемся к нашему разговору. Итак, на чем мы остановились?
— Семейные отношения.
— Да. Так вот, уже несколько лет Ларс-Эрик жил один. Он был женат дважды, от каждой жены имел сына. Их адреса я вам дам.
Порывшись в толстой адресной книге, Мёллер нацарапал какие-то каракули и протянул листок Йельму.
— Спасибо. Каким он был журналистом?
Мёллер помолчал, задумавшись.
— Он был одним из ведущих литературных критиков страны. Мог вознести или утопить писателя. Его подпись под статьей всегда придавала ей некий… ореол. Знающий и многогранный критик, когда надо, мог быть очень жестким. Был несправедливо недооценен как писатель.
— Он писал книги?
— В последнее время нет. Но у него есть несколько настоящих жемчужин, созданных в семидесятые годы.
— В вашей приемной я просмотрел старые газеты с его статьями. Создается впечатление, что он не очень любил литературу.
Мёллер потеребил бороду и перевел взгляд на синеющее за окном небо.
— Литература сегодня ниже любой критики, — произнес он наконец. — Ниже в прямом смысле этого слова. Мы вообще мало пишем о литературе.
— Я заметил, что вы предпочитаете публиковать репортажи о событиях общественной жизни, кинофестивалях, вручении призов, интервью с рок-группами и сообщения о конфликтах между различными бюрократическими группировками.
Мёллер перегнулся через стол и впился взглядом в Йельма.
— А вы кто такой? Критик?
— Нет, просто интересно. — Йельм пролистал свой блокнот. — Вот у вас один критик пишет, что его коллеги слишком много читают, лучше бы бегали трусцой.
— Жизнь больше, чем книги.
— Это общие слова. Если бы я сказал, что стал хорошим полицейским благодаря тому, что уделял мало времени полицейским обязанностям, это расценили бы как должностное нарушение. Еще была статья, в которой говорилось, что писатели сегодня чересчур много думают о смысле жизни. Может, в этом все и дело, а?
— Сразу видно, что вы очень мало знакомы с нашей работой, — снова пробормотал Мёллер, глядя в окно.
— Сами вы пишете, что молодые авторы — это толпа худосочных мечтателей, жизнь которых лишена цели и смысла. А вот несколько цитат из текстов Ларса-Эрика Хасселя: “вопрос только, можно ли из такой литературы что-то для себя извлечь”, “и поэзия, и живопись, похоже, себя изжили”, “великое описание современного общества, которого все мы ждали, так и не появилось, и в этом трагедия литературы”, “поэзия представляет собой всего лишь игру”, “литература долгое время была формой искусства, на которую возлагались неоправданно большие надежды”.
Мёллер молчал, тогда Йельм перегнулся к нему через стол.
— Значит ли это, что один из наиболее влиятельных литературных критиков Швеции не любил литературу?
Взгляд Мёллера устремился “в никуда”. Мысли его витали где-то далеко. А усталость была так велика, что ее хватило бы и на следующую жизнь.
Поскольку завотделом вряд ли мог что-то добавить к сказанному, и к тому же, судя по всему, не собирался в ближайшие полчаса возвращаться к действительности, Йельм решил покинуть эту юдоль человеческой трагедии. Выйдя из кабинета впавшего в задумчивость начальника, он оказался в редакционной комнате. Там Йельм подошел к молодому человеку, который уже кончил стучать по клавиатуре и теперь просматривал текст некролога.
— Готово? — спросил Йельм.
Мужчина вздрогнул, словно от выстрела.
— О, извините, — выдохнул он наконец, когда немного пришел в себя. — Я был так поглощен работой. Да, все готово. Настолько, насколько вообще можно что-то сделать при таких обстоятельствах.
— Можно мне экземпляр?
— Текст будет завтра напечатан в газетах.
— Он нужен мне сейчас.
Мужчина посмотрел на него с удивлением.
— Да, конечно, — сказал он и нажал кнопку. Принтер начал выталкивать лист бумаги. — Приятно, когда твои тексты читают, — добавил он.
Йельм начал просматривать некролог, который был подписан Эриком Бертильссоном.
— В соответствии с законами жанра, — сказал Бертильссон. Йельм поверх статьи посмотрел на него.
— А как насчет соответствия истине? — спросил он.
На лице Эрика Бертильссона появилось выражение “эх, проговорился”, хорошо знакомое любому опытному следователю, и он резко замолчал.
— Что все-таки можно сказать про Хасселя как журналиста? Среди его статей попадаются довольно странные.
— Читайте некролог, — сквозь зубы процедил Бертильссон. — Все, что я мог сказать, я там написал.
Йельм окинул взглядом комнату. Сотрудники сновали туда-сюда. Никто, казалось, не обращал на них внимания.
— Послушайте, Эрик, — жестко сказал Йельм. — Я просто пытаюсь составить объективное представление об убитом. Любая информация, которая может помочь схватить преступника, важна. То, что вы скажете, останется между нами. Я не собираюсь портить ничью репутацию.