Дурная кровь - Даль Арне. Страница 3

Когда Йельм и Нурландер вбежали в комнату совещаний, вся группа была уже на месте. Последним, прижимая к лицу носовой платок, вошел Чавес. Комиссар скептически оглядел его. Сидящий за кафедрой в самом дальнем углу небольшой комнаты комиссар был похож на старого усталого школьного учителя. Маленькие очки казались частью его огромного носа. Во взгляде комиссара сотрудники не увидели знакомого охотничьего азарта, хотя где-то в уголках глаз притаился еле заметный огонек. Комиссар откашлялся.

Основной состав группы был на месте. Все они теперь старались приходить на работу пораньше, чтобы раньше освобождаться, все в кои-то веки оказались на месте, никого никуда не командировали, не загрузили рутинной работой. О таком уже давно можно было только мечтать. Гуннар Нюберг, Арто Сёдерстедт и Черстин Хольм сидели рядом с кафедрой. Нюберг и Сёдерстедт принадлежали к тому же поколению, что и Нурландер, то есть были на несколько лет старше Йельма и намного старше Чавеса. Хольм, в свою очередь, по возрасту находилась где-то посередине между Йельмом и Чавесом. Эта маленькая темноволосая женщина из Гётеборга — единственная в их мужской компании — отличалась бойцовским характером и вместе с Йельмом и Чавесом составляла мозговой центр отдела. В свободное время она пела в хоре, разделяя это увлечение со своим соседом по комнате, “тяжелой артиллерией” группы Гуннаром Нюбергом, и нередко они вдвоем довольно громко распевали у себя в кабинете а капелла^[3]. В прошлом Нюберг вел жизнь далеко не образцовую, занимался бодибилдингом и употреблял стероиды. И хотя теперь этот крупный, неряшливо одетый мужчина средних лет старался держаться в тени и всему на свете предпочитал пение, он мог, если понадобится, вспомнить старые приемы. Так было во время “убийств грандов”, когда раненный в шею Нюберг бросился на отъезжающий автомобиль и остановил его. Что же касается Сёдерстедта, то его в группе считали оригиналом. Он был финским шведом, в свое время имел блестящую адвокатскую практику, но оставил ее из-за моральных терзаний, в группе держался особняком, в работе всегда шел своими, одному ему ведомыми путями.

Нурландер, Чавес и Йельм заняли свободные стулья сзади. Комиссар заговорил, как всегда, ровным, лишенным выражения голосом:

— В США убит гражданин Швеции. Но не простой гражданин и не просто убит. Несколько часов назад в аэропорту Ньюарк неподалёку от Нью-Йорка лишен жизни известнейший литературный критик. Перед смертью его жестоко пытал серийный убийца, о существовании которого знают уже лет двадцать. Но все это нас не касается.

Тут Хультин сделал свою знаменитую паузу. И продолжил:

— Нас касается то, что этот жестокий серийный убийца международного значения теперь направляется сюда.

Новая пауза, более напряженная.

— ФБР сообщило, что убийца занял место критика в самолете. В настоящий момент он летит рейсом SK 904, который примерно через час, в 8.10, приземлится в Арланде. На борту самолета сто шестьдесят три пассажира, полиция Нью-Йорка решила не сообщать экипажу о случившемся. В настоящее время мы пребываем в полном неведении относительно личности преступника, что само по себе не странно, если учесть, что он уже двадцать лет водит ФБР за нос. Но пока самолет находится в воздухе, они все же не теряют надежды установить имя, под которым путешествует убийца. Я постоянно нахожусь на связи со спецагентом Ларнером в Нью-Йорке, и нам нужно разработать два параллельных плана действий. Один на тот случай, если они раздобудут имя преступника — тогда проводится операция захвата. Второй вариант — им не удается выяснить имя, и тогда мы должны среди ста шестидесяти трех пассажиров узнать скрывающегося от полиции преступника, о котором известно только, что это белый мужчина, скорее всего старше сорока пяти лет.

Хультин встал, застегнул на молнию свою старую спортивную куртку, спрятав под ней плечевую кобуру, и, слегка подавшись вперед, снова заговорил:

— Ситуация достаточно прозрачная, — медленно произнес он. — Если мы потерпим неудачу, Швеция импортирует из Америки первого настоящего серийного убийцу. Этого надо постараться избежать.

Шагая к ожидавшему его вертолету, он на ходу обронил следующий афоризм:

— Земля становится меньше, дамы и господа. Меньше.

Бескрайняя, благословенная тишина, как всегда, принесла ему покой. Он знал, что никогда не остановится.

Кругом простиралась необъятная пустота, Земля была лишь крохотным исключением, которое можно не принимать в расчет, птичьим дерьмом на чистом листе великого совершенства, кляксой в протоколе, которая грозила испортить божественную безупречность и безукоризненность.

Тонкий слой плексигласа отделял его от небытия и пустоты, они манили его к себе, он хотел быть их частью. Он сливался с ними, подчинившись их божественному ритму.

Облака и тишина вытеснили воспоминания, и они отодвинулись куда-то далеко-далеко. Так далеко, что теперь он мог спокойно предаваться им все с той же умиротворенной улыбкой на лице.

Он даже мог думать о своем спуске в подвал. Если бы это был просто образ, он отогнал бы его прочь, выкурил из памяти благовонным дымом тишины, но это была история с логически завершенной структурой. И хотя он знал, что эта история скоро поблекнет и рассеется в дыму жертвенных благовоний, он не мог не наслаждаться ее сиюминутным пронзительным совершенством.

Он спускался.

Он спускался по лестнице, которая вела в неизвестность, в подвал, о существовании которого он не подозревал. Вход в него был замаскирован гардеробом. Неповторимые ощущения, сладковатый, пыльный воздух. Бесшумные шаги по цементным ступеням лестницы, ведущим в бесконечность. Влажный холод перил.

Ритуальность, присущая обряду инициации. Вот он уже может поднять глаза от ступеней, продолжая при этом шаг за шагом спускаться в темноту неизвестности и больше не сомневаясь: он избран.

Круг должен замкнуться. Он сделает это. Лишь тогда начнется настоящая жизнь.

Лестница уходит все глубже вниз. Погружается в темноту. Он продолжает спускаться на ощупь.

Тут он позволил воспоминаниям прерваться, тишина убаюкивала его, манила сном. Отдавшись неровному ритму движения несовершенного плода рук человеческих — самолета, — он стал погружаться в совершенный ритм вечности.

Снова забрезжил свет, но это был уже другой свет, и, повинуясь ему, он преодолел последние ступени лестницы. Яркий, ни с чем несравнимый свет лился из-за темной двери и казался нимбом или путеводной звездой. Золотой рамой для будущего шедевра.

Который он должен завершить.

Он открыл дверь и заглянул в царство вечности.

Большая и Малая Медведицы за окном плыли в гости к Самой Большой Медведице.

— Tonight we can offer you the special SAS Swedish-American long drink for a long night’s flight, sir^[4], — пропел женский голос где-то рядом с ним.

Но он уже спал.

В среду, третьего сентября, в 7 часов 23 минуты, вертолет с “Группой А” на борту стартовал с площадки Управления полиции. Вся семерка снова была в сборе, хотя группа уже практически не существовала. На какое-то мгновение Паулю Йельму показалось, что это только имитация былого единства, но это ощущение быстро прошло, и он сосредоточился на задании. Как и остальные члены группы.

Пауль Йельм был зажат на сидении между огромным пыхтящим Гуннаром Нюбергом и скелетообразным Арто Сёдерстедтом. Напротив него умостилась маленькая Черстин Хольм, которую едва было видно из-за плеч соседей: накачанного здоровяка Вигго Нурландера и спортивного юного Хорхе Чавеса. Между скамейками, скрючившись и держа в руках кипу невесть откуда взявшихся документов, застыл Ян-Улов Хультин, и было непонятно, как он в свои шестьдесят лет ухитряется с легкостью пребывать в такой позе, которая и молодому человеку далась бы с трудом. Поправив на своем огромном носу очки, Хультин заговорил, причем из-за шума вертолета ему пришлось, вопреки обыкновению, слегка возвысить голос: