Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - Блашкович Ласло. Страница 5

Однако я понимал, что в другие двери, ведущие сквозь некий мерцающий exit, из этого бесформенного, уходящего под землю потока фактов — не выходит ничего. Надеюсь, вам уже ясно, что я не из тех людей, что опираются на Кафку, попытайтесь понять, что все это бесконечно падало, падало, словно в невесомости, в бездну маленькой Алисы, которую по-быстрому насиловали энергичные кролики-плейбои, и я не мог вообразить великих авторов истории, для которых я расчищаю вспомогательную территорию, кому подаю «мертвые» мячи, и меня стало охватывать отчаяние. Это каторга, думал я, это карцер в иностранном легионе (весь в нацарапанных по стенам блюзах), где перетаскивают с места на место камни, пока бессмыслица не сломает вас, как замасленную анорексичную зубочистку.

То, что у Киша звучит как сказка, здесь превращается в непрерывную менгелевскую щекотку, в смех, который в итоге душит как нервнопаралитический газ, вы наверняка чувствуете в моем голосе возбуждение и едва сдерживаемое нетерпение… Вы пальцы свои сотрете, выцарапывая из типографской чернильной черноты факты о том, что кто-то там жил, болел, потерпел неудачу, был единственным родителем и тружеником без запасных частей, и вот какая-то злобная очкастая д-р Олечка хладнокровно решает, что ваш, какой-никакой, герой, которого вы с такими муками откопали, слишком мелок для Национального биографического словаря, ergo, он автоматически упакован в емкость с забвением.

А то, что вы воскресили его из мертвых, сделали пристойным — не волнует. Вот тебе две двадцатки, и гуляй. А если успеешь чуть приподняться до кончины, тогда мы как-нибудь постараемся взять в рамку твое набранное петитом имя в бесконечном ряду мелких святых соратников. Кто станет спрашивать, получил ли ты удовольствие от поцелуя в диафрагму, делая искусственное дыхание какому-нибудь покойнику полувековой давности? Как будто вы всю жизнь мечтали складывать полые кости в полиэтиленовые пакеты, а потом раскладывать их как пасьянс, пересчитывая зернышки в песочных часах! Бог ты мой. Вы четко видите свое лицо вместо этого внезапно скончавшегося Лазаря, которого вы воскресили своей биоэнергией, чтобы его растоптал сапогами какой-то ученый насильник и рассек гордиев узел его ключиц. Это человека убивает, это доказывает, насколько он ничтожен.

Может, я и отклонился несколько от темы, но если подумать, как следует — у меня и темы-то нет, у нас есть только время. Сколько угодно.

И что тогда делать с бедолагами, которые упокоились, скажем, 4 мая 1980 года (когда Гюго уже давно дожидался в саркофаге твердого переплета, для школьников и военнослужащих специальная скидка)? Да если бы вы были самим Хаксли, если скончаетесь в неправильный день, в тот, когда укокошили Кеннеди, известие о вашей смерти будет добросовестно втиснуто где-нибудь в уголке культурной рубрики, набранное мельчайшими буковками, похожими на мелкие язвочки во рту легкомысленной девицы. И это факт: малая смерть остается в тени великой. Со всех первых полос бросается в глаза расстрелянная улыбчивая физиономия Кеннеди, а на могиле Хаксли — горстка преданных обожателей. Такие сравнения потрясают начинающего.

И когда Олдос X. получает по своим интеллектуальным сусалам, то чего ждать приходскому священнику или мелкому часовых дел мастеру? Разве они всего лишь доноры органов, безграничность смерти? Да, да.

И потому я, дети мои, из другого кино. Ли Харви Освальд в засаде за контейнером с энциклопедией Ларусса. Эх, винтовочка ты моя, пусть бушует Комедия Кеннеди!

Кеннеди первая пуля сразила —

От донора кровь к нему поступила.

Пленник Олдос Хаксли отойдет

^[1]

В челюсть поэтических свобод.

И вот так я, фигурально выражаясь, стал сбрасывать свои оковы, в процессе тихой, едва заметной революции. Конечно, это никак не было связано с фальсификацией исторических фактов, за что меня потом упрекали, и уж я вовсе не намеревался изготавливать исторических персонажей. Человечность — вечная константа. (Я имею в виду принадлежность к роду человеческому как к самой примитивной форме жизни).

То, чем занимался я, было наукой, открытием, инициацией. Разве не страшно кому-то продлить жизнь или сократить век, если это указывает на более глубокий параллелизм, если кого-то поместить в исторический момент, который ему внутренне подходит, если почти незаметной кисточкой какому-то простому лицу на фотографии добавить усики Джоконды, морщину кучера от южного ветра и жгучей слезы, мушиные очечки, конъюнктивитную красноту в глубине глаза, мелкую ложь в петлице пиджака, татуировку, невидимую под густой бородой, гусиную кожу, блеск?

Поймите меня правильно, но это как Антигона; когда она хочет похоронить брата так, чтобы только слегка его присыпать землей, ей не надо договариваться с тупым экскаваторщиком, роющим рвы для массовых захоронений. Достаточно действия, тонкой полоски света, скользнувшей по хладному телу, чтобы пренебречь всеми часовыми поясами (без их понятийного ограничения), которые всего лишь сырье для конвенций.

Историю следует писать как поэзию. Дети мои, или вы пишете александрийским стихом, или вы беззубы. (Что? Вам хочется спать? Я заканчиваю.) Значит, если не звучит, как следует, если гремит, как сломанный глушитель, пересчитай слоги заново! Я, что, на пальцах должен вам объяснять: что такое год рождения или смерти, что такое слог в стихотворении, что такое ножка у сороконожки? (Какие-то вы слегка заторможенные, знаю, такое бывает, когда меняется погода.)

И еще кое-что. Я все это делал по чуть-чуть. Не исправлял ни «Бурю в пустыне», ни Крестьянское восстание. Это все идеальные исторические сонеты — в первом случае поэтическая картина идентифицируется с миражом, во втором Матия Губец, крестьянский король, водрузил, наконец, на хмурое чело раскаленную корону судьбы. Все это уже существует в облаках, как у Микеланджело. Нет слов.

Но все-таки использовать скользящую рифму или метрическую экстрасистолу стыдно и подмастерью. Единственное, что меня интересует в истории — это форма, сказал я своим мучителям. То, что ты делаешь, не история, а астрология, сказали они, твое счастье, что никто не заметил. И со своей грязной водой выплеснули и ребенка.

Все это мне объяснили иносказательно, цирлих-манирлих, но оказалось, что до всего, вкратце мною рассказанного, вам нет никакого дела. Как будто речь идет о моем здоровье, о нервах. Ха-ха. А чего они ожидали? Чтобы я, одержимый каким-нибудь историческим персонажем, кончил, ловя рыбу в тазу, карабкаясь вверх по лучу света из фонарика, вытаскивая резинку из женских трусов? Как это печально, господа.

Но я бы не отступился, если бы сам себя не выгнал из той норы, прямо как тот охотник из мультфильма, который засунул голову в ствол пушки, зажег спичку, чтобы осмотреться в неожиданно темном вилайете, и подпалил фитиль. Чихнул и вылетел из архива на улицу.

Кашлял, хрипел, сипел, плакал кровавыми слезами. Пошел к настоящему доктору и показал ему язык. Он меня как следует ощупал, помял, повертел и пришел к выводу, что я в свои прекрасные юные годы заимел аллергию на библиотеки. (Так что, и та самая, моя личная библиотека, теперь стала ограничиваться этой приобретенной гиперчувствительностью, и свелась, в основном, к словарям, грамматикам и легко забываемой поэзии, то есть к тому, что вызывает лишь легкий кошачий чих.)