Стальной барон (СИ) - Ардмир Мари. Страница 22

- Как только о себе, хорошем, думал, так и продолжает! И в горестях своих винит всех почем зря. Не я ему стакан в руки дала, не я пить заставила. А хотел бы мать с сестрой в деревне оставить, сам бы с бароном встретился.

Я протяжно выдохнула, злость отступила, прошел запал, отгромыхало:

- На худой конец, к бесекам поехал бы, повидал…

А она стоит, не шелохнутся, в глазах обида, губы поджала сердито, хмурится. Знает упертая, что я права, да от своего не отступится.

- Ариша, совести у тебя нет. Что люди скажут? Парень пьет, не просыхая, а ты…

- Совесть есть, из-за нее я сейчас приехала, - говорю, а самой не верится. Раньше бы смолчала, и слушала потупившись, а сейчас… Не позволю, винить себя не позволю. Потому что нет здесь моей вины, и никогда и не было.

- И чтобы не сказали люди, мне плевать…

- Да как ты можешь?! - вспыхнула негодованием, заломила руки. Вот-вот кинется супруга звать, чтоб он племянницу образумил, дал по шее.

- Могу и буду, - я прошла к двери и демонстративно ее открыла. - Для меня всех прочих важнее Севуня с дядей и дочка его от вас, а еще Ола и Захар. Остальные… по боку.

Мой кивок в сторону прохода, женщина поняла, вышла притихшая и уже из коридора спросила слезливо:

- А как же я? Я тебе никто?

Сказать хотелось многое, потому как застарелая обида во мне всколыхнулась, а до этого еще и накипело, но я удержалась и почти пожалела беременную:

- Проживете с дядей 10 лет душа в душу, станете…

- Кем? - спросила настороженно.

- Там посмотрим, - я улыбнулась кротко и закрыла двери.

Горькие рыдания последовали незамедлительно. С всхлипами натужными и такими призывными, что дядя ее с улицы услышал, примчался в дом, а я из комнаты и не выглянула. Есть у Раты кому утешать, кому к груди прижать, по спинке погладить, поцеловать в волосы, есть… У меня нету, а все что было, либо наживы ради, либо из жалости или из сострадания к немощи несчастной, но никак не из любви.

Села за стол, а в голове туман. Плотный какой-то и я, как капелька росы, застыла. Не верилось, что я наконец-то молчать перестала, высказалась, и вроде как легче стало, а в тоже время и тяжело. Так бы в одну точку уставившись, и просидела до утра, да только через минуту ко мне Севуня заглянул. Ногами у входа постучал, точь-в-точь как отец, и, сняв шапку, с серьезным видом прошел к столу. Изменился мальчонка, за единый год повзрослел на два, смотрит на меня и даже не улыбнется. Что-то важное сказать хочет, слова подбирает. Думала, что выслушаю его, как взрослого, молча, да не смогла, сграбастала всего такого волевого, к себе прижала и слова сказать не в силах, потому что ком в горле. Вот-вот разревусь.

А он ручонками плечи мои гладил и шепчет:

- Не бери в голову, Аришка. Полчаса и Рата плакать перестанет. Перебесится. Папа ей сразу сказал, чтоб истерить не смела.

- По-почему?

- Так ты ж ради нее с бесеками породнилась! - сообщил он восхищенно.

- Севунь, я не ради… - всхлипнула со смешком, - так получилось…

- Все равно, пусть обязанной будет. Тогда слова против тебя сказать не посмеет, поостережется.

Отстранилась удивленно, посмотрела на братца и спросила:

- А что, она говорила обо мне, да?

- Говорила, - вздохнул, но тут же глянул упрямо, - так батя кулаком по столу и как рявкнет!

- Что, рявкнет?

- Чтоб порочить не смела. Так что не стенай и делай что надо. Она к тебе более не явится. - Посмотрел на меня весело, дождался ответной улыбки и спросил: - А-а-а-а-а теперь кровавую слезу захватчика покажи-и-и?

- А ты откуда знаешь?

- Ну, так Увыр бате рассказывал, что за твое благополучие он зря беспокоится. Мол с оружием девка и под защитой. - И по-детски восторженно спросил: - Покажешь?!

Мое благополучие? А причем тут оно до ножа?

Но спросила я другое:

- Севунь, горные у нас только на бесекском говорят. С ними из местных мало кто общается. Как же ты…

- Язык оружия един, - сообщил он веско и воскликнул: - Ну, не будь ты щурой! Дай посмотреть.

- Хорошо…

Вот за одно лишь его восклицание я была готова ему не только кровавую слезу показать, но и реликвию черных. Щура бычья, как же я раньше не вспомнила! Настойки Захара из этой травы способствовали успокоению, в то время как у некроманта действовали наоборот, возбуждающе. Растение само по себе очень необычное, редкое и растет на горных кручинах близ воды, серенькое, невзрачное, ползет по каменным глыбам и от лишайников не отличается ничем. Рядом пройдешь и не заметишь, но стоит траву эту задеть или наступить на нее, так она краснеет и вздувается, грозно шипя.

Вот с чего мои поиски начинать нужно было! Не с посинения губ и не с блеска глаз, а с ярости, вызванной болью. Через час отправив восторженного Севуню спать, я просидела за книгами до утра и только лишь в пятом часу оторвалась от работы. Противоядие для Аго было почти готово, дымилось в глиняном черпачке, ожидая, когда его в склянку перельют, но ему не хватало лишь серой скальной пыли. Как говорилось в дневнике, собрать ее нужно серым утром, до росы. Воодушевленная своей удачей и стечением обстоятельств, я не сказав родным и слова, выскочила на улицу. И к чему будить, если я всего-то на минутку отойду, ведь дом дяди стоит на отшибе, как раз под скалами. Кто дороги к ним не знает, тому лучше не идти, но я-то здесь родилась. А потому легко поднялась на первые два уступа, набрала пыли, и только решила спрыгнуть вниз, как остолбенела. Варос, собственной персоной за мной пожаловал.

Стоит внизу ноги на ширине плеч, чтоб не упасть, руки на груди сложены, чтоб они не дрожали, голова чуть наклонена, взгляд больной мутный. От угара прошлых дней качает его из стороны в сторону, но он уперто стоит, меня дожидается.

Как ни смотри, самое время звать бесеков на помощь или дядю, уж он охотник знатный, с пьянью этой справится. Но я, отринув страхи, решительно спрыгнула вниз. Эка невидаль, знакомый остолоп дорогу заступил, грозным видом напугать пытается. Да надеется зря, уж если я Рате отпор дала то, что мне этот требователь.

- Доброе утро, - поздоровалась весело, чем немало его озадачила.

- Доброе… - ответил чуть погодя. - Я к тебе…

- И чего хотел?

- Поговорить...

- Варос, нам говорить не о чем.

- Ошибаешься, - зубами проскрежетал и сделал первый шаг в мою сторону. Покачнулся.

Год прошел, а изменился так, что видеть горько. И в кого ж я раньше была влюблена? В это безобразие? Вылезла его дрянная натура наружу, показала скверну в лице оплывшем, глазах помутневших, в животе, что не от тяжелого труда нарастает. Не полысел еще, волос все так же черен, спина все также пряма и широка, ноги крепкие, руки не отвалились да все не то. Нет в нем тепла ни на грамм, только злоба, и вылить ее он решил на меня.

- Ты, падла, жизнь мне сгубила, ты… мать мою опорочила, на сестру венец безбрачия навела…

Он ко мне идет, а я стою, нож-заклинателя в руке сжимая, а самой смешно.

- Так ты поговорить хотел или обвинить во всех грехах?

- Что с тобой разговаривать… - ухмыльнулся, показав два отсутствующих зуба. - Я все решил…

- Когда?

- Вчера, пока ждал тебя. Вот и удавку приготовил. - И с умным видом веревку мне продемонстрировал. Гнилую, тонкую, какую у нас для подвязки плетущихся роз берут. Случаем, не с дядиного ли палисадника ее сдернул? Вернусь к дому, проверю, не поломал ли чего, детина, когда бечевку с кустов сдергивал.

- Понятно, - не дожидаясь, пока он ко мне спустится, сама подошла. Встала напротив, кровожадно ему улыбнувшись, прошептала: - Я тоже тебя ждала. Вот нож и приготовила. - Кивс заха блеснул в предрассветной серости, заставив Вароса оступиться. - А еще вместилище нашла для тебя, - вот тут продемонстрировала мешочек со скальной пылью.

- Как, вместилище? - он окинул себя взглядом, затем скептически посмотрел на предмет в моей руке. Определил несоответствие размеров, задался насущным вопросом. - Как помещусь? Я же…