Хрен С Горы (СИ) - Кацман Изяслав. Страница 9

В основном же металлическое оружие и украшения попадают в Бонко с западной половины острова вместе со случайно забредшими обитателями тех краёв или же через жителей Старого Сонава — как правило, не больше трёх-четырёх изделий в год. Оттуда же попадает сюда и гладкая заморская керамика, вызывающая лютую зависть у Понапе. Правда, импортных горшков, чашек и ваз было ещё меньше, чем металлических орудий — видимо из-за меньшей их сохранности при транспортировке.

Складывалось впечатление, что Бонко и Текок образовывали две практически полностью замкнутые системы, все контакты между которыми шли через Сонав. Не знаю, как там, на западе, но у нас (надо же, я уже начинаю отождествлять себя с местными) существовало определённое разделение труда. Например, жители побережья, к которому относились, кроме Бон-Хо, деревни береговых сонаев и три поселения сунийцев, меняли часть рыбы, а также раковины с кораллами на недостающие кой и баки у обитателей внутренней части Бонко. Сунийцы на морском берегу вдобавок ко всему еще выпаривали соль. Живущие вверх по течению Боо обменивали кой, баки, свиней и товары с побережья на камень и изделия из него у сонаев. Кроме этого, в горы шли глиняные горшки, а оттуда — уже упоминавшиеся металлические предметы.

На более-менее равноценный обмен накладывались даннические и родственные обязательства. Данники-сунийцы, обозначаемые «гане» обязаны были поставлять бонко и сонаям, которые относились к касте или классу «даре» (множественное число «дареои») свиней, фрукты нескольких видов и циновки (прибрежные сунийцы заменяли фрукты солью и лодками). В свою очередь, старосты бонкийских деревень из этой дани устраивали пиршества для своих односельчан, а часть её отправляли верховному вождю всей области — таки. Причём, с точки зрения всех, дань, отправляемая вождю, не была таковой, поскольку шла на обеспечение той части молодёжи деревни, что отправлялась служить в личную дружину таки.

Это окружение правителя, именуемое регоями, кормилось из запасов таки, которые кроме дани от сунийцев пополнялись также продуктами из хозяйства самого вождя, где трудились его жёны и многочисленная родня: братья — родные, двоюродные, троюродные и т. д., дяди и племянники всех степеней родства и их семьи. В общем, мало чем отличалось от ситуации в нашей деревне — разве что свита старосты не полностью кормилась с его стола, да не имела права называться регоями, хотя в разговорах иногда это словечко проскальзывало и применительно к местным головорезам.

В обмен на кормёжку регои должны были защищать селения как бонко, так и суне от набегов восточных соседей, а также обеспечивать регулярное поступление дани. Первое на практике означало, что в случае нападения рана или сувана на то или иное селение области таки со своей дружиной выступал по следам налётчиков: если дикарей удавалось настичь, то отбиралась добыча и всё имущество грабителей, самих их жестоко избивали, при сопротивлении могли и убить. Как правило, обе стороны старались избегать человеческих жертв, поскольку они означали необходимость кровной мести. Но в горячке погони и боя убитые бывали нередко — так что отношения между обитателями Бонко и восточными соседями колебались где-то между холодной и горячей войной.

Шаман как раз перешёл от описания разветвленной системы обмена от гор до побережья к взаимоотношениям с восточными соседями.

Как набеги рана и сувана, так и походы бонкийских регоев за добычей были бы ещё чаще, чем один-два в год, если бы между берегами Боо и селениями восточных соседей не лежала полоса незаселённой земли, превышающая полтора-два дневных перехода. Что при отсутствии вьючных животных делало подобные мероприятия если не бессмысленными, то малоперспективными: ну нападёшь ты на вражеское селение, ну останешься жив и без серьёзных ранений, а потом придётся тащить всё награбленное на своём горбу. Потому подобное состояние перманентной войны объяснить можно было только длинным счётом взаимных обид, которые тут помнили и пересказывали сыновьям и внукам из поколения в поколение. С учётом неизбежных искажений, добавлений выдумок вместо забытого и преувеличений, призванных привлечь внимание слушателей, истории банального воровства или грабежа с мордобоем и членовредительством превращались в эпического размаха войны. Всё это приправлялось эпизодами гнусного колдовства и зверств противника.

Не удивительно, что рассказываемая нашим шаманом версия приобретала вид подобия «Властелина колец», точнее «Сильмариона», поскольку Вокиру излагал публике не одного цельное повествование, а серию сюжетно не связанных саг про светлых эльфов-бонкийцев, бьющихся за правое дело (решил для себя — бонко — обозначение племени, а бонкийцы — всех жителей области, местные как-то обходятся без общего обозначения), и злобных орков — рана и сувана, творящих мерзкое колдовство и прочие нарушения Женевских конвенций (кстати, это совсем не шутка — существовали, оказывается, местные правила ведения войны, включающие, в том числе и запрет на зловредное колдовство в отношении противника, зато не запрещающие изнасилование женщин и подростков обоего пола).

Самое забавное, Бон-Хо, расположенное на западном берегу Боо, набегам рана и сувана не подвергалось, и все эти ужасти и зверства его обитатели узнавали через вторые и третьи руки — что способствовало ещё большему преувеличению и искажению.

Вокиру, несмотря на несколько противный голос (хотя пел он, конечно, ужаснее), рассказчиком был отличным (а иначе, стал бы он шаманом). Так что я даже заслушался, забыв о цели своего прихода сюда. В общем-то, напоминало исландские саги, где суровые викинги убивали друг друга всевозможными способами. Язык я уже освоил настолько, что все эти длинные слова, обозначающие набедренные повязки, ожерелья из ракушек и перьев, боевые дубинки с вкладышами из костей, камня и раковин, курильницы магической травы и амулеты, способные вынуть душу врага на расстоянии, не казались мне простым наборов звуков.

Наконец, шаман замолчал. В наступившей тишине двадцать с лишним пар глаз уставились на меня. Доселе педагогического опыта у меня не было: не считать же таковым месяц школьной практики на пятом курсе, которую вспоминаю как какой-то кошмар. Ну, надо же с чего-то начинать.

— Для начала накопаем глины — начал я (надеюсь, в глазах молодых павианов я выгляжу не столь жалко, как в своих собственных) — Для лепки посуды или чего ещё годится не всякая глина. Но до ближайшего места, где можно взять нормальную глину, идти за деревню, к Холму где Старый Уру сломал ногу (ну и географические названия у местных). Туда мы не пойдём. Тут в десяти десятках шагов, как идти к дому старосты, есть яма, глина оттуда подойдёт, чтобы учиться лепить. Идите — приказал я — Принесите по вот такому куску.

Конечно, можно было наковырять глины и вокруг Мужского дома, но нечего лишние колдобины устраивать на относительно благоустроенной территории. А небольшая прогулка под дождём молодым здоровым организмам не повредит — прогуляются, побесившись и позадирав друг друга по дороге, спокойнее будут сидеть на моё «уроке».

В общем-то, прошло всё довольно сносно. Для первого раза. После получасового объяснения азов керамического производства я предложил подросткам вылепить что-нибудь на вольную тему. Результат был предсказуем: трое, видимо самые голодные, взялись за чашки, ещё шестеро принялись вылепливать что-то абстрактное, один сотворил глиняный шар с несколькими сквозными дырками. Мой вопрос, что это такое, вызвал среди подростков взрыв веселья: «Гы-гы-гы!!! Дурень Сонаваралинга не знает, как делают «хлёст-дубинку». Гы-гы-гы!!!» Впрочем, я почти сразу же вернул им с троицей, так как оставшаяся половина «учащихся», не отличаясь фантазией, принялась ваять мужские достоинства. Выходило по-разному: у кого с трудом узнаваемо, у кого-то вполне ничего — во всех анатомических подробностях, даже с двумя необходимыми дополнениями.

Так что я, раздосадованный проколом с заготовкой для кистеня, неожиданно для себя выдал тираду насчёт попыток компенсировать малые размеры агрегатов преувеличенным их изображением, и привёл в пример единственного из «павианов», который лепил голую женщину: с едва намеченным лицом и гипертрофированными бёдрами и грудями — этакую неолитическую Венеру: «Вот о чём надо думать, а вам — как будто своего мало».