Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917 - Честертон Гилберт Кий. Страница 6

Немец отличается от других патриотов неспособностью понять патриотизм. Другие европейские народы жалеют поляков или валлийцев, границы которых нарушены, но немцы жалеют только самих себя. Они могут взять силой под контроль берега Северна или Дуная, Темзы или Тибра, Гарри [10] или Гаронны, но все равно будут уныло петь о том, как тверд и надежен страж на Рейне и как жаль, если кто-нибудь посягнет на их реку. Именно в этом и заключается то, что я называю отсутствием взаимности; и вы можете найти это во всем, что они делают – как и во всем, что делают дикари.

Здесь снова необходимо избежать путаницы между этим дикарством и простой дикостью в виде жестокости и даже бойни, которая не миновала ни греков, ни французов, ни любой другой цивилизованный народ в часы жуткой паники или мести. Обвинения в жестокости обычно взаимны. Но в том-то

и дело с пруссаками, что по отношению к ним ничто не может быть взаимно. Подлинный дикарь по определению не сравнивает самого себя с другими племенами даже в том, как сильно он мучает незнакомцев или пленников. Подлинный дикарь хохочет, когда мучает вас, и ревет, когда вы мучаете его. Это исключительное неравенство сквозит в любом действии и любом слове, приходящем из Берлина.

Надеюсь, ни один человек в мире не верит всему написанному в газетах, и ни один журналист не верит газетам больше чем на четверть. Нам следует, так или иначе, быть готовыми к тому, что многое из написанного о германских мерзостях окажется неточно, что придется сомневаться и даже отрицать их. Но есть то, в чем нет ни сомнений, ни отрицаний – в печати и власти императора [11]. В прокламациях императора утверждается, что определенные «пугающие» действия допустимы, и то, что они были предприняты, оправдывается именно их пугающим действием.

То есть была военная необходимость в устрашении мирного населения чем-нибудь нецивилизованным, чем-то бесчеловечным. Очень хорошо. Это внятная политика, и в каком-то смысле это внятный аргумент. Армия, подвергаемая угрозам со стороны иностранцев, делает много пугающих вещей. Но когда мы переворачиваем страницу открытого дневника кайзера, то обнаруживаем его письмо к президенту США с жалобами на использование англичанами пуль «дум-дум» и нарушения различных параграфов решений Гаагской конференции.

Я пропускаю вопрос о том, есть ли хоть слово правды в этих обвинениях. Я с восторгом смотрю в моргающие глаза Подлинного варвара, или «варвара-плюс». Я полагаю, он был бы совершенно озадачен, если бы мы ответили ему, что нарушение решений Гаагской конференции было для нас «военной необходимостью» или что правила, установленные этой конференцией, являются «клочком бумаги». Он бы крайне болезненно воспринял, если бы мы сказали, что пули «дум-дум», благодаря их «устрашающему действию», будут крайне полезны в деле поддержания порядка среди завоеванных немцев.

Он считает, что раз он – это он, а не вы, то он свободен и нарушать закон, и одновременно апеллировать к закону; он не может вдруг перестать так думать и действует в соответствии с этим убеждением. Говорят, что прусские офицеры играют в Криг-шпиль, или Военную игру [12], но на самом деле они не способны играть ни в какую игру, потому что суть любой игры – правила одинаковы для обеих сторон.

Если взять любое германское установление по очереди, везде одно и то же – так что дело не в обычном кровопролитии или военной браваде. Дуэль, например, вполне законно может быть названа варварством (слово в данном случае имеет другой смысл). В Германии есть дуэли, но есть они и во Франции, Италии, Бельгии и Испании; дуэли есть там же, где есть стоматологи, газеты, турецкие бани, расписания и иные проклятия цивилизации -за исключением Англии и угла Америки. Вы можете воспринимать дуэль как историческую реликвию относительно варварских государств, на базе которых выросли более современные государства. Вы можете придерживаться другой точки зрения, по которой дуэль – это признак как раз высокой цивилизации, поскольку она признак более утонченного понимания чести, повышенной уязвимости тщеславия и сильнейшей боязни общественного порицания. Но какого бы взгляда вы ни придерживались, вы должны признать, что суть дуэли – в равенстве вооружений.

Я бы не стал применять слово «варварский» в том значении, как я его понимаю, к дуэлям германских офицеров или к тем поединкам на тесаках, которые обычны для немецких студентов. Я не вижу причин, почему бы юным пруссакам не заработать пару шрамов на лице, если им это так нравится, – они часто лишь добавляют что-то интересное к физиономиям, не отягощенным исключительностью. Дуэль можно защитить, и бутафорскую дуэль тоже.

Но что невозможно защитить, так это свойственное Пруссии занятие, о котором ходит бесчисленное множество историй, часть из которых определенно правдивы. Занятие может быть названо односторонней дуэлью. Я имею в виду, что обнажение меча на человека, мечом не обладающего (официанта, продавца, школьника), может считаться доблестью. Один из кайзеровских офицеров в Цабернском инциденте [13] усердно рубил калеку.

В подобном случае я хотел бы избежать эмоций. Мы не должны утрачивать спокойствие от обыденной жестокости происходящего, но я хочу подчеркнуть принципиальную разницу в психологии. Другой на месте германского солдата может убить безоружного из алчности, или похоти, или по злобе – как обычный убийца. Но в том-то и дело, что нигде, кроме как в опруссаченной Германии, нет представления, по которому подобное может сочетаться с честью, с чем-то более высоким, чем отравительство или карманное воровство. Ни француз, ни англичанин, ни итальянец, ни американец не станет думать, что возвысит себя самого, если ударит саблей смешного зеленщика с огурцом в руке. Такое ощущение, что слово, которое на немецкий язык переводится как «честь», означает что-то совершенно иное в Германии. Кажется, оно скорее означает то, что мы называем «престижем».

В основе всего этого лежит отсутствие принципа взаимности. Пруссак недостаточно цивилизован для дуэли. Даже когда он скрещивает мечи, он думает не то же самое, что мы; и когда ими и нами прославляется война, прославляются на самом деле разные вещи. Наши медали чеканятся одинаковым способом, но они означают разное; мы похоже приветствуем наши полки, но в сердцах у нас оживают разные чувства; на груди их короля Железный Крест, но это не знак нашего Бога.

Мы, увы, следуем за нашим Богом со множеством завихрений и внутренних противоречий, а пруссак следует за своим очень последовательно. Во всем, что мы исследуем, во взглядах на национальные границы, на методы войны, на личную честь и самооборону, он действует с отвратительной простотой, слишком простой, чтобы мы ее поняли: с мыслью о том, что слава приходит к тому, кто поднимает сталь, а не к тому, кто противостоит стали.

Если бы требовались примеры, их можно было бы найти сотни. Давайте на некоторое время оставим в стороне отношения между мужчинами, называемые дуэлью. Давайте перейдем к отношениям между мужчиной и женщиной, чью вечную дуэль мы называем браком. Здесь мы снова находим, что христианская цивилизация стремится к своего рода равенству, даже если равновесие в данном случае неразумно и опасно. Два крайних случая отношения с женщинами представлены теми, кого в Америке и во Франции зовут респектабельным классом.

В Америке выбирают риск товарищества, во Франции – учтивость. В Америке на практике любой молодой джентльмен может вовлечь юную леди в то, что он называет (я глубоко сожалею, что произношу это) «покувыркаться»; но по крайней мере мужчины идут на это с женщинами в той же степени, что и женщины идут на это с мужчинами. Во Франции молодая женщина защищена, как монашка, пока она не замужем; а когда она мать, она уже по-настоящему святая женщина; а когда она бабушка, она уже святой ужас. Но и в том и в другом случае женщина получает что-то от жизни.